Наследники по прямой. Книга первая.

Молельный зал не поразил его роскошью, однако Гурьев и не ожидал иного. Десятка полтора пожилых мужчин, сидевших над фолиантами - шиур[44], разделявший минху[45] и маарив[46], ещё продолжался - повернули лица в сторону неожиданного посетителя. Гурьев подошёл к стеллажу, снял с полки молитвенник в тяжёлом переплёте, сел в последний ряд перед женским отделением и раскрыл книгу. Люди поняли - вошедший не заблудился, и спокойно вернулись к своим занятиям.

Через несколько минут, когда ночь окончательно сгустилась за окнами, раввин закрыл том Гемары[47], поднялся и, достав гартл[48], повязал его поверх своего длинного капота[49]. Габай[50] тоже закрыл свою книгу и громко хлопнул ладонью по парте:

– Маарив! - он повернулся к старику, сидевшему прямо за ним: - Шлойме, кум давнэн[51]!

Тот, кого назвали Шлойме, занял своё - видимо, привычное - место хазана[52] рядом с арон-койдешем[53], накинул на плечи талес[54] и начал читать псалом, предваряющий вечернюю службу. Люди зашевелились. Поднялся и Гурьев.

– Ад-йной хошиа амэлэх янэйну вэйом корэйну! - нараспев продекламировал хазан и склонился к кафедре: - Борху эс Ад-йной амэвойройх!…[55]

Гурьев ответил вместе со всеми и сел на место. Сделав вид, будто погружается в молитву, он наблюдал обращённые на себя изучающе-любопытные взгляды: похоже, из всех здесь присутствующих он был самым молодым.

После заключительного кадиша[56] раввин сам подошёл к нему:

– Шолом алэйхэм[57], - он протянул руку, Гурьев осторожно пожал его ладонь и почувствовал ответное крепкое, совсем не старческое пожатие, хотя раввину, судя по всем известным Гурьеву обстоятельствам, должно быть хорошо за восемьдесят.

– Алэйхэм шолэм[58]. Зовите меня Янкель, ребе, - Гурьев улыбнулся.

Идиш у меня довольно стерильный, подумал он, будем надеяться, что не очень подозрительно это звучит, не смотря ни на что.

– Ай, - лицо раввина просияло, - как приятно слышать, что молодёжь ещё не забыла идиш. Можешь называть меня просто реб Ицхок, меня здесь все так зовут. Ты к кому-то в гости приехал, реб Янкель?

– Нет. Я буду здесь жить, я работаю в школе.

– Откуда?

– Из Москвы.

– Я видел, ты молишься?

– Да, ребе, - улыбнулся Гурьев. - В некотором роде. Знакомый ритм. - Взгляд раввина сделался недоумевающим. В планы Гурьева вовсе не входило, тем более теперь, читать старику лекцию о силе и взаимодействии эргрегоров[59] в разные исторические эпохи и как всё это влияет на отдельно взятую личность. Он жестом переключил внимание раввина с такой щекотливой тематики и пояснил: - Я занимался когда-то. А потом - сами понимаете, вечно не хватает времени для души. У меня йорцейт[60] завтра, - то есть, уже сегодня[61]. Я хотел бы дать цдоке[62].

– Опусти в ящик, вон там.

– Что Вы, реб Ицхок, зачем вам такие деньги через кассу проводить. Отпустите людей, поговорим с глазу на глаз.

– Хорошо. Пойдём-ка ко мне, реб Янкель.

Они поднялись на второй этаж, в маленькую комнату с единственным узеньким окошком. Раввин переложил книги со стула, усадил Гурьева, присел сам:

– Давно твой дедушка умер, зихроно ливрохо[63]?

– Двадцать один год, ребе.

– А родители?

– Это отдельная история. Как-нибудь в другой раз. - Гурьев достал из кармана конверт и, положив на стол, чуть подтолкнул его к раввину. - Тут десять тысяч. Зима скоро, она здесь, конечно, не такая, как в Москве, но - и дрова нужны, и кое-что ещё по мелочи, наверняка. Если будут трудности - обращайтесь без церемоний, помогу, чем смогу.

Раввин посмотрел на конверт с некоторым ужасом:

– У нас небогатый шул[64], реб Янкель, это большие, очень большие деньги для нас. Я редко читаю газеты, реб Янкель - учителям так существенно подняли жалованье?

– Жалованье - слёзы, ребе, - рассмеялся Гурьев, - а деньги берите смело, никакой гнивы[65] за ними нет, я их - скажем, выиграл. В лотерею. Я понимаю, реб Ицхок, вы меня видите впервые, но иногда так бывает - именно первое впечатление оказывается верным.

– Спасибо, реб Янкель, - поколебавшись ещё мгновение, раввин с достоинством взял конверт и положил в ящик стола. - Дай Бог тебе не знать горя за твою щедрость. А где жить, у тебя есть? Я могу тебя в дом к хорошим людям нашим устроить, будет кошер[66] всегда, и возьмут недорого, со своего?…

Гурьев махнул рукой:

– Я такой великий цадик[67], ребе - не стоит. Я уже устроился. Мне удобно.

– Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.

– Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.

Раввин всё понял и решил больше не настаивать:

– Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?

– Нет, - улыбнулся Гурьев. - Разве что, когда занятий не случится, заскочу разок-другой к криас-Тойре[68]. А на праздники, на Изкор[69] - зайду непременно.

– Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес[70]?