Наследники по прямой. Книга первая.

– Ну, реб Ицхок, - Гурьев вздохнул. - Я же апикойрес[71]. Это моя страна, я здесь живу, с этими людьми, с моими людьми, с моими детьми. Мне их, детей, учить надо, а не думать о субботе. Я знаю, вам это не нравится. Только у меня свой путь. Совсем не еврейский, но мой.

– Ты неправильно говоришь, реб Янкель, - раввин покачал головой.

– Правильно, ребе. Для меня - правильно. Законы - законами, но мой отец - дворянин и русский морской офицер, который погиб, сражаясь за эту страну. Да и ещё столько всего! Об этом - как-нибудь в другой раз. Их, мне видится, будет у нас немало. Поэтому здесь моё место. Не в синагоге, не в ешиве[72]. Не в Эрец Исроэл[73]. Тут.

– Да, реб Янкель, - раввин вздохнул. - Мир совсем спятил - бедные идише мэйдэлах[74]. Что говорить.

– Если бы всё было так просто, ребе, - Гурьев усмехнулся, - я понимаю, вы не могли знать. Правда, мне повезло с учителями, чего нельзя сказать о многих других. Наверное, неспроста мир сошёл с ума, и не только идише мэйдэлах кинулись искать счастья на стороне. Многие - очень многие. И кажется беднягам, будто они гордо реют, как буревестники, чёрной молнии подобны, как стрела, пронзая тучи. Такое время, ребе. Такой век на дворе. А на самом-то деле они просто болтаются, как дрек[75] в проруби. А мне нужно защитить и научить детей. Кого ещё можно научить. В том числе и тому, что поступать правильно - это поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Вот ведь что главное, реб Ицхок, и вы знаете это наверняка не хуже меня.

– Дай-то Бог, чтобы ты оказался прав, реб Янкель. Один Кадош Боруху[76] знает, что из всего этого будет.

– Что-нибудь обязательно будет. А семья у вас есть, реб Ицхок?

– Я вдовец. Сыновья учились в ешивах в Лемберге[77] и Вильно[78], потом - эта революция. Сейчас трое в Америке, уже есть у меня снохи и внуки, а младший сын учится в Иерусалиме. Слава Богу, пристроены и, в общем, довольны. Звали меня к себе, да я как-то не собрался, а теперь, - раввин тяжело вздохнул, поправил ермолку. - Да и на кого я здесь людей оставлю? Что есть у этих алтерн идн[79], кроме шула и разбежавшихся по всей стране детей, которые и писем-то не пишут, потому что они забыли мамэ лошн[80], а их старики так и не выучились русской грамоте? Да и староват я уже, реб Янкель, чтобы что-то менять в своей жизни.

– Такой философский у нас разговор получается, - изобразил невеселую усмешку Гурьев. - О вечном.

– А чему ты учишь детей, реб Янкель?

– Литературе.

– Так о чём же ещё могут говорить два любителя литературы, как не о вечном? - лукаво прищурился раввин.

– О суете, ребе. О злобе дня. Уж очень много её сделалось. Вы ведь хорошо знаете местных евреев, реб Ицхок?

– Надеюсь, неплохо.

– Мне нужен человек - неважно, кто - который с блатными на короткой ноге. С контрабандистами. У меня с одной из моих девочек неприятности. И я не хочу обращаться в милицию.

– Почему?

– Посмотрите на меня, ребе, - мягко сказал Гурьев. - Разве я стал бы разговаривать с вами о таких делах, если бы хотел кого-нибудь куда-нибудь утащить? Я просто утащил бы, и всё. А я хочу прояснить ситуацию. Может быть, произошло какое-то недоразумение, и нужно просто пошептаться со знающими людьми. И всё образуется.

– А если нет?

– Если нет, тогда пусть не обижаются, - улыбнулся Гурьев. - Я своих детей буду защищать. Поверьте, реб Ицхок, я это хорошо умею делать.

– Я, в общем, подумал об этом. Ты не похож на учителя, реб Янкель.

– Это правда. Действительно - я ни на кого не похож.

Раввин долго молчал, раздумывая. Гурьев не торопил старика. Он даже веки опустил и накрыл левую руку, сжатую в кулак, ладонью правой, чтобы не мешать раввину своим ожиданием ответа. Мудра Дзэн, последний, девятый знак Кудзи-Кири, дающий защиту Творца, делающий невидимым для врагов. В том числе для тех, которых иногда называют Врагами - с большой буквы. Раввин вдруг поднялся:

– Идём со мной, реб Янкель. Тебе одному не стоит, а меня там знают… Мне скажут. Идём.

Гурьев встал и последовал за раввином. Они вышли за ворота синагоги и зашагали по улице, миновали несколько дворов. Раввин остановился напротив выкрашенных зелёной краской глухих ворот, постучал в калитку. Раздался тяжелый, хриплый собачий лай. Кавказец, определил Гурьев. Основательная публика. Ну, посмотрим.

Калитка открылась, появился дядька, одетый по-крестьянски - даже в поддёвке. Еврея в нём выдавали только явно семитские черты лица, а так - кулачина кулачиной, мысленно усмехнулся Гурьев. Увидев раввина, дядька чуть поклонился, покосившись на Гурьева:

– Шолом алэйхем, ребе. Попрошу в дом.

– Шолэм, реб Арон. Борух дома?

– Дома, ребе. Проходите.

– Это реб Янкель, - кивнул на Гурьева раввин. - Заходи, сынок.

Гурьев вошёл, поздоровался коротко, тоже на идиш. Лицо у дядьки чуть разгладилось, и он махнул рукой, приглашая гостей внутрь.