Наследники Скорби

— Ты будешь есть, волк. Если не хочешь, чтобы я снова сделала то же самое.

В его глазах горела ненависть. Он вытер лицо рукавом и вдруг… рассмеялся.

— Эх, и противная ты девка! Ладно. Буду есть.

Лесана ожидала чего угодно, но не этого беззлобного смеха.

— Что вылупилась? Урок я усвоил. Лучше слушаться.

— Тогда зачем…

Он пожал плечами:

— Скучно. Но… давай договоримся. Не води его на меня смотреть. А я не стану кидаться. Я не нарушу свое слово. А ты — свое. И нам обоим будет хорошо.

— Поглядим.

— Поглядим. — Он сладко потянулся и снова улегся, закрывая глаза.

Тьфу, зверина дикая!

Но надо отдать должное — слово данное не нарушил. И когда Тамир несколько суток спустя все же пришел в себя, Лют сидел — тише воды, ниже травы. Видать, и впрямь не понравилось унижаться перед девкой. С его-то гордыней.

Колдун очнулся под утро, когда Лесана прикорнула на соседней лавке, умаявшись обтирать его водой с уксусом.

— Лесана…

Она проснулась мгновенно. Села и громким шепотом спросила:

— Что? Попить?

— Нет… — Он попытался подняться, но не совладал. — Я спал?

— Спал. В горячке метался…

— Ничего не помню. Голова трещит…

— Трещит у него… — Девушка подошла, села рядом и положила ладонь ему на лоб. — Ну, уже не пылаешь.

Обережник замер, глядя на нее в полумраке.

— Что? Чего ты так смотришь?

Он прикрыл глаза. Смутные воспоминания всколыхнулись в душе: отяжелевшие руки, девушка, смотрящая на него с тревогой и жалостью. Он пытается вспомнить ее имя и свое. Свое кажется незнакомым, чужим. Он и сам себе кажется чужим. Что это было такое? И вдруг воспоминания словно потеснились, пропуская другие, чужие, далекие…

— Лесана, нам ехать надо… — Тамир зашарил в темноте руками.

— Какое "ехать"? Спи! Только-только ожил. Да и не поедешь никуда. Дождь вон который день. Уймись.

— Дождь?

— Да. А у нас еще Лют. Увязнет по брюхо, как его тащить?

— Какой еще Лют? — не понял колдун.

— Да волколак. В клети сидит. Другой раз покажу. Спи.

Тамир послушно закрыл глаза, про себя думая о том, что сознание его словно раздвоилось, и теперь жили в нем одни воспоминания особняком от других. А еще все тело ныло, будто избитое палками. И спать не хотелось.

На примятом сеннике он проворочался до утра. Хотелось встать, выйти из избы, вдохнуть сырого свежего воздуха, собраться с мыслями. Но голова кружилась от слабости.

Подняться на ноги, опираясь о плечи Лесаны, колдун худо-бедно смог только на следующий день.

81

Распутица нынешней осенью выдалась ранняя. Урожайник исходился дождями, будто оплакивал горькую человеческую долю — сгибших летом людей. Дороги раскисли. Даже в Старграде, где улицы были мощены деревянными плашками, и то из домов не казали носу без нужды. Фебр почти не ездил по требам — лесные дороги оказались таковы, что лошадь проваливалась в грязь едва не по стремена…

Посему отправить Клёну в Цитадель к отцу у ратоборцев не получилось — пока стояла сухая погода, торговые поезда, как назло, не шли в ту сторону, а потом из-за дождей не стало вовсе никаких обозов.

Девушка втайне радовалась отсрочке. Обережники сидели дома, и если ходили куда, то только внутри городских стен, а Фебру и вовсе не случалось, он спал и ел, ел и спал. Клёне отчего-то это нравилось. Он просыпался поздно, всклокоченный и неизменно веселый:

— Что, птичка, чирикаешь уже?

Она улыбалась и собирала ему на стол. И на сердце было так тепло…

Ратоборец ел, на пару оборотов отвлекался на какие-то мелкие дела, а потом обедал и сызнова падал спать. Если в избе никого не было, Клёна любила незаметно сесть рядом и смотреть на него. Он дышал спокойно и ровно, и лицо было… такое красивое. Даже сломанный нос его не портил.

Как-то Фебр спросил:

— Птичка, что ты тут сидишь? Хоть бы на крылечко выходила, подышать, пока я тут храплю.

— Ты не храпишь.

Он рассмеялся и потрепал ее по макушке:

— "Не храпишь"… Нос-то сломан.

— Я тебя за плечо трогаю, ты переворачиваешься и не храпишь, — заупрямилась она, не желая сидеть на крыльце, словно старая бабка.

Тем более, когда в избе был он.

Дни тянулись ленивые, монотонные, дождливые, но отчего-то уютные. И так не хотелось уезжать! А еще таилась в сердце надежда, что, может, и не придется.

Фебр подарил ей серебряную куну. Тяжелую. Клёна отродясь таких денег не держала в руках.

— Зачем? — спросила она.

— Пусть будут. Без денег в этакую даль как отправляться? Мало ли что… да и просто…

Она сжала монету в ладони, понимая, что никогда-никогда в жизни не решится ее потратить, что будет всюду ее таскать и, если придется совсем тяжко, доставать и греть в ладонях. И, наверное, со временем серебро из потемневшего станет блестящим, как маленькая луна.