Наследница

Элен помнила похожую ситуацию в начале обучения, помнила разговор с Юзефом. Но в тот раз речь шла только о людях, виновных в смерти её родных, и она успокоилась, согласившись, что это справедливо. А сейчас? Ведь речь шла просто о человеке с мерзким характером, раздражающим её, доводящим до бешенства, но не совершившего никаких непоправимых поступков. Да, Элен понимала, что это он подстроил и эпизод со шпагой, и ситуацию с собственным ранением. Знала наверняка и о его причастности к нападению. Но ведь её не убили, хоть и могли, значит, Лех не дал им таких указаний. Получается, что он не собирался её убивать! Даже в сегодняшних его словах не было такой угрозы… А вот она в ответ на это пообещала его… И так легко пообещала! Слова вырвались сами собой, а значит, это её внутреннее желание? От таких мыслей можно было сойти с ума! Конечно, Элен понимала, что, если бы представился удобный случай, Лех не остановился бы перед убийством. Но для неё это ничего не меняло.

К ночи она немного успокоилась, вернулась способность размышлять. Ей нужно было с кем-то поговорить, поделиться, спросить совета. Но не у Юзефа. Хотелось, чтобы это был человек, не знающий её близко, а потому, как ей казалось, более объективный. В Речице она пошла бы к батюшке в молельный дом, он бы её выслушал. А тут к кому пойти? Правда, можно обратиться к католическому священнику. Он ей нравился — всегда спокойный, доброжелательный, улыбчивый. И комендант как-то, ещё при знакомстве с новыми учениками, упомянул, что, если есть среди них православные, отец Серафим никогда не откажется выслушать их. Но Элен до этих пор ограничивалась посещением церкви вместе со всеми. Там она вставала у самого выхода, за спинами всех остальных, чтобы иметь возможность креститься православным крестом, справа налево, не притягивая любопытные или осуждающие взгляды. Теперь она решила попытаться поговорить со священником.

Отцу Серафиму было лет сорок. Умный, внимательный, невозмутимый, он умел быстро расположить к себе собеседника, вызывал доверие. Кроме Элен среди курсантов был ещё один православный — Станислав. Серафим как-то после службы подошёл к Элен и Станиславу и пригласил их присесть с ним на скамью. Серафим стал ненавязчиво, беседуя вроде бы на отвлечённые темы, выяснять, каким образом молодые люди пришли к своей вере и не имеют ли намерения перейти в католичество. Он задавал вопросы столь тактично, что ни у Станислава, ни у Элен не возникло чувства обиды или возмущения. Даже простого недовольства ему удалось избежать. Поняв, что и тот и другой твёрдо не намерены менять церковь, Серафим больше не настаивал, но, подтверждая слова коменданта, пригласил приходить к нему, если будет нужна помощь священника.

Когда Элен подходила к храму, она заметила отца Серафима, который возился с розами, убирая высохшие или обмороженные ветки, рыхля землю между кустами. Заметив Элен, священник оставил своё занятие, улыбнулся ей, пригласив присесть на лавочку. Затем сполоснул руки в стоящем тут же ведре с чистой водой, подошёл и сел рядом. Элен не знала, с чего начать разговор. Ей вдруг показалось, что прийти сюда со своими страхами и переживаниями было глупостью. Ну, кому есть дело до этого! Серафим, заметив её смятение, заговорил первым. Он поинтересовался здоровьем пана Буевича, её собственным самочувствием; обсудил с ней наступившую тёплую погоду; упомянул, что уже совсем скоро Элен, как и остальные, вернётся домой. При последних словах настроение Элен, только что спокойно отвечавшей на вопросы, резко изменилось. Она как будто что-то закрыла в себе. Серафим почувствовал это. Он внимательно посмотрел на неё.

— Что-то случилось?

Элен молчала, закусив губу. Священник тоже помолчал, затем сказал:

— Я же вижу, что что-то произошло. Вы пришли ко мне за помощью, иначе бы просто не появились здесь. Вы знаете, панна, что можете говорить со мной, не опасаясь. Пусть наша с вами беседа формально не является исповедью, но я буду соблюдать по отношению к ней те же правила: о чём бы ни зашла сейчас речь, всё останется тайной для остальных людей.

Элен подняла глаза, посмотрела на Серафима.

— Я боюсь. Боюсь сама себя.

— Я не совсем понял вас, — Серафим был озадачен. — Вы боитесь ответственности за уже совершённое? Или своих намерений, желаний? Мыслей, быть может?

— И мыслей, и желаний, и намерений… Отец Серафим, как мне поступить? Я сказала человеку, что убью его, — произнесла Элен и почувствовала, как замерло сердце, как будто она прыгнула с обрыва. — То есть я не собиралась этого говорить… но сказала. И внутри была такая злость, что мне показалось, если я не уйду, то брошусь на него немедленно… Что же это? Дядя Янош предостерегал меня, что, увлёкшись фехтованием, можно стать… убийцей.

— Вы что же, сами, ни с того ни с его захотели убить этого человека?

— Нет. Он угрожал мне. Он давно уже всячески меня изводит. А на этот раз он угрожал открыто. Но подтвердить это некому, поскольку он, как всегда, говорил так, чтобы никто, кроме меня, не слышал.

— Почему же вы считаете, что не вправе были ответить ему тем же?