Наследница. Графиня Гизела

Впору было предположить, что новый владелец, создавая все это, имел лишь одну цель, а именно благосостояние народа, ибо заработная плата была значительно повышена, а ссуда, выдаваемая работнику для постройки дома, взималась незначительными суммами постепенно, и человек в результате становился собственником жилого дома незаметно для самого себя. Но предпринимателем был южноамериканец, нога которого, как говорили, никогда не ступала на европейскую почву. Он был и оставался незримым, как какое-нибудь божество, делами же управлял его уполномоченный, тоже американец. Недоброжелатели рушили предположение о необычайной гуманности, и все было объявлено «заморской спекуляцией, чуждой немецкому духу».

По поводу того, что исчезли нейнфельдские мазанки с заклеенными бумагой окнами и прохудившимися крышами, в печати говорилось, «что мазанки эти вполне удовлетворяли потребностям своих обитателей, ибо ни один из них не замерз в подобном жилище».

Однако, как бы то ни было, своевременно или нет, но преображение Нейнфельда было фактом очевидным и благотворно сказывалось на жителях.

Двухэтажные красивые домики с красными черепичными крышами, с выкрашенными светлой краской стенами, увитыми диким виноградом, с большими окнами стояли на месте убогих лачуг. Перед каждым домом красовался цветник, дорожки были посыпаны песком; за домом виднелся хорошо обработанный огород. Да и сами жители приобрели вид людей, понимающих свое человеческое достоинство. Болезни и порок, эти неизбежные спутники нищеты, стали редки в Нейнфельдской долине. Невидимый человек из Южной Америки, казалось, был настоящим Крезом и, по выражению простодушных селян, «был гораздо богаче их государя», ибо он выстроил новые жилища также и всем своим рабочим из соседних селений. Устроена была также народная библиотека, открыты школы, пансионные классы и другие благородные заведения. Таким образом, прогресс, словно на крыльях бури, был занесен в дремучую страну, доселе тупо лежавшую у подножия Белого замка.

Кроме завода, чужестранец приобрел и все прежние лесные владения Цвейфлингенов. Барону Флери была предложена такая баснословная сумма, что было бы безумием с его стороны не согласиться на продажу. Теперь и лес, и Лесной дом имели одного хозяина.

В один прекрасный день все Цвейфлингены и оленьи головы, осторожно уложенные в ящики, отправились в А., где в пышном дворце министра для них было отведено особое помещение.

Явились работники и восстановили старый, запущенный Лесной дом, для какой цели, никто не знал. По окончании работ дом был заперт, и лишь время от времени по приказу управляющего проветривались комнаты.

Министр редко приезжал в Аренсберг, а когда это случалось, рассказывала прислуга, украдкой опускал шторы на окнах, из которых виден был преображенный Нейнфельд.

Продавая завод, который, по его выражению, был тяжким бременем для государства, он и не подозревал, что тот попадет в «такие неумелые» руки. Эта поистине образцовая колония являлась полнейшим отрицанием его правительственной системы. На его собственных глазах развивался губительный дух нововведений, огнем и мечом уничтожить который он был бы рад.

Его превосходительство, как и одиннадцать лет тому назад, все так же крепко держал в своих руках кормило власти. За последние годы он несколько расширил свою правительственную программу, а именно начал покровительствовать религии. Каждое воскресенье он присутствовал при богослужении, чтобы, так сказать, получить небесное благословение своим мудрым действиям и «благотворному правлению».

И в самом деле, государственная машина была смазана и функционировала удовлетворительно, так что государь каждый вечер с чистой совестью мог отходить ко сну и спокойно почивать, не тревожась о государстве, а министр ежегодно на несколько месяцев отправлялся отдыхать за границу.

Барон Флери проводил время большей частью в Париже. Как потомок эмигрировавшей в 1794 году французской дворянской фамилии, он, само собой, питал привязанность к своему прежнему отечеству, но посещения сии имели и другие причины, как постоянно отмечал он публично.