Наследница. Графиня Гизела

— Принесите мне доказательства противного, барон Флери, — сказал его светлость, не поворачиваясь.

— Не замедлю это сделать, ваша светлость, — произнес министр, буквально едва держась на ногах.

Дрожащей рукой он схватился за ручку двери и неверной поступью двинулся по коридору.

Глава 30

В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.

Опасаясь, что князь на обратном пути пойдет по другой лестнице, она поднялась на второй этаж, решив дождаться князя в коридоре, поскольку не была уверена, что ей удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальный зал.

Вид падчерицы как бы вернул сознание министру — лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.

— Тебя-то кто позвал, мое сокровище! Войди, войди туда! — закричал он, указывая через плечо пальцем на только что оставленную им комнату. — Милочка, ты ненавидела меня от всего сердца, со всей силой твоей непокорной души, я знаю это. Но теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны, что антипатия была обоюдная… Жалкое, упрямое создание, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня отвратительно, мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого все называли «моей дочерью»… Итак, мы квиты! А теперь иди туда и скажи: «Мой милый пап'a во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!» Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, — и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. — И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни — мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, но другой роковым образом решил наш спор! Ха-ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов! Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь идиллией с природой. В Аренсберге ты отряхнешь только прах со своих ног, что через несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!

Он остановился с помутившимся взором, будто только теперь впервые осознал весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором. Между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.

— Ха-ха, и все это рухнуло, все, все! — простонал он. — И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах — все, все снова перейдет в руки княжеского дома! Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, похороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, твоя прекрасная, возвышенная, святая бабушка! Ха-ха, Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие! Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие.

Дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться по лестнице.

Хохот этот, вероятно, был услышан и в салоне с фиолетовыми занавесями. Дверь отворилась, и на пороге появился князь.

Министра уже не было. Прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вслед ушедшему.

Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на несколько лет.

— Войдите сюда, графиня Штурм, — сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до сего времени.

Гизела неверными шагами проследовала за князем в салон.

— Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? — спросил его светлость, давая возможность португальцу удалиться в другую комнату.

— Нет, нет! — Гизела с поспешностью протянула руку к уходящему, как бы желая удержать его. — И он должен услышать, как я виновата, и он должен видеть мое раскаяние.

Португалец остановился у дверей, между тем как молодая девушка старалась справиться со своим волнением.

— Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, — сказала она, задыхаясь и опуская голову. — Я имела смелость, сознавая вину, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: «Вас обокрали самым постыдным образом…» Я знаю, что утаивший — тот же вор, но, ваша светлость, — она подняла на него свой затуманенный слезами взор, — меня может извинить лишь одно: я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!

— Бедное дитя, никто вас не осудит, — сказал князь, растроганный ее слезами. — Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли…