Наследница Магдалины (Наследство Магдалены)

Брижит поднялась с постели, стараясь не потревожить обнимавшую ее во сне Магду. За крохотным затянутым бычьим пузырем оконцем брезжили предрассветные сумерки. На дворе Мир и Жиль уже навьючивали на лошадей свой нехитрый дорожный скарб. Рауль вынес из хижины спящего сына и посадил его в седло впереди себя. Брижит протянула ему флягу с холодной водой. Напившись, он с тоскою посмотрел в ее прозрачно-серые родниково-чистые глаза.

— Не знаю, свидимся ли мы когда-нибудь еще, — вполголоса бросил он. Глубокая печаль отображалась на его челе.

— Конечно, свидимся. Надо только надеяться на лучшее и не опускать прежде времени рук. К тому же скоро Магда станет более самостоятельной, и у меня будет побольше свободного времени. Я собираюсь отдать ее учиться в Монсегюр. Там ее научат не только грамоте. Она постигнет всю Мудрость мира.

— Дай бог счастья нашей девочке, — еле слышно прошептал Рауль.

— Свет любит ее, — ответила Брижит.

— До свидания, волшебница. — В добрый путь, рыцарь.

Рауль махнул облаченной в кольчужную перчатку рукой сопровождавшей его свите, и боевые кони, стуча тяжелыми копытами, унесли их в предрассветную мглу.

* * *

Папа Иннокентий III был обозленным на весь мир желчным и немощным стариком. Кто бы мог подумать, что умный и обаятельный итальянский дворянин Лотарь со временем превратится в подобие отвратительной Горгульи. Сейчас он восседал на золоченом троне в просторной зале, где проходил очередной Церковный Собор. На голове папы красовалась расцвеченная драгоценными каменьями тиара, а поверх темной бархатной мантии было накинуто белоснежное, покрытое черными крестами оплечье. В зале преобладали черные и мышино-серые тона.

«Разжиревшие крысы», — подумал про себя де Монфор, вглядываясь в апоплексически-багровые лоснящиеся физиономии аббатов и приоров. Были здесь и ревностные борцы с ересью — монахи-доминиканцы с безумно блещущими очами и их сумасшедший предводитель, фанатик Доминик Гузман.

— Доминиканис — псы господни, — процедил сквозь зубы Симон.

Сегодня был его день, его триумф, его праздник. Он сам спланировал это показное действо и, как подобает талантливому лицедею, соответствующе для него принарядился. На нем блистал красного бархата парижский камзол, расшитый золотыми вставшими на дыбы львами с раздвоенными хвостами, и белый шелковый плащ с алым крестом.

Обо всем было договорено заранее. Симон был дружен с папой еще со времен Иерусалимского похода и теперь, после того как он столь ревностно защитил интересы Рима в Лангедоке, с нетерпением ожидал давно обещанной мзды.

«Старый дурак и впрямь считает, что подобно тому, как луна получает свой яркий свет от солнца, так и власть королей получает свой блеск и великолепие от папского престола, — рассуждал де Монфор. — Что бы делали эти святоши без таких, как я. Рим, видите ли, держит в своих руках ключи неба и управление делами земными. Сущий бред. Острый меч поддерживает папский престол». Взгляд Симона упал на толстую тушу Сито: «Вот еще одна мерзкая жаба думала поживиться плодами моих побед. Не вышло, господин легат».

В противоположном конце зала, ближе к выходу, стоял покаянно преклонивший голову граф Тулузский в окружении более чем скромной свиты во главе со своим молодым наследником. После взятия Тулузы только его святейшество мог решить, какие и кому именно владения оставить, а каких и кого именно лишить. Говорят, что даже сам король французский признавал вассальную зависимость от Рима.

Папа стукнул крученым посохом, и в зале сразу же смолк оживленный гул многочисленных голосов. Все с нетерпением ждали решения папского суда.