Наследница трех клинков

Девицу из немецкого семейства, выросшую в Курляндии, не удивить светлыми, почти белыми волосами, в которых на солнце гуляют легкие золотинки, и синими глазами ее не удивить, и острой мордочкой хищного зверька в человеческом образе, мордочкой без возраста, вот разве что бледность Михаэля-Мишки показалась странной – блондину приличествует румянец. Но курляндскому блондину и округлые щеки приличествуют, и пухлые розовые губы. А у этого лицо было – как выточенное из полупрозрачного алебастра, едва ли не голубоватого. И рот – до ушей.

Михаэль-Мишка что-то сказал по-русски, и вид у него был озадаченный. Тут, к счастью, появился его молчаливый спутник – и путешествие продолжилось, только в дормезе вместо Михаэля-Мишки с Эрикой сидела фрау Герта.

Эрике случалось бывать в Риге, и она знала, как проезжают таможню. Чтобы облегчить Михаэлю-Мишке задачу, она притворилась спящей. Какие бумаги он показывал, приплатил ли что-то для сохранения тайны, или же подгадал так, чтобы попасть к знакомому таможенному досмотрщику, – Эрика не знала.

Завернувшись в меховое одеяло, она въехала в Российскую империю, но менее всего думала о делах государственных – она представляла себе, как встретится с Валентином.

Они были хорошей парой – оба живые, бойкие, норовистые, но друг с дружкой наедине готовые на уступки. Они и по возрасту подходили отменно – пять лет разницы. И по росту – Валентин был на полголовы повыше Эрики. И даже по цвету волос – у Валентина они были темные, немного вьющиеся, но не черные, а скорее – как соболиный мех. Эрика уже мысленно приглашала художника для первого семейного портрета – в Санкт-Петербурге должны быть хорошие художники, а не заезжие мазилы. Она видела у знакомых образцовый портрет – сад, кавалер сидит на низкой дерновой скамье, склоняясь к даме, а дама – на траве, роскошно раскинув шелковые юбки, и тянется к кавалеру – может, сказать что-то любезное, а может, для поцелуя, и лица их совсем близко.

Дормез уже катил по дамбе, соединявшей Клюверсхольм с левым берегом Двины. Дальше был наплавной мост, а на том берегу – Рижская крепость. Эрика сделала вид, будто просыпается, и выглянула в окошко. Вся река кишмя кишела судами – от маленьких лодочек и низких стругов до трехмачтовых красавцев. Летом это было обычное зрелище. Дормез неторопливо выехал на правый берег, и Эрика улыбнулась – уж если между ней и проклятым бароном легла такая преграда, как широкая река, значит, не будет больше ни единой встречи!

Дормез и всадники, его сопровождавшие, повернули направо, по маленькому мостику перебрались на ту сторону Карловской заводи и вскоре оказались напротив Карловского равелина, прикрывавшего городские ворота. Въехать в них можно было только через узкую зигзаговидную дорожку через ров и равелин.

Оказавшись в крепости, Михаэль-Мишка первым делом велел ехать к почтамту, который был в двух шагах от Карловских ворот. Там дормез остановился, всадники спешились и пошли узнавать, нет ли на их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.

– Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, – сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. – Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.

– С Божьей помощью, Воротынский, – отвечал Михаэль-Мишка. – А что – ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились – да и как ловко управились!

– Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! – одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. – Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.

– Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом – кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это – знак!

– Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..

– Ого! Вот кого не чаял тут видеть! – и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: – Эй, Пушкин, Пушкин!

Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херрен-штрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.

– Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? – спросил Михаэль-Мишка. – Каким ветром тебя, сударь, сюда занесло?

– А ты, Нечаев, что тут позабыл? – вопросом же отвечал Пушкин. – Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.

– Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?

– Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?

– А ты?