Наследница Вещего Олега

– Ингвар не держит родичей в неволе. – Асмунд оглянулся на Вефаста, будто искал подтверждения. – Ты можешь мне верить – я сам состою в родстве с Олегом-младшим! Он внук моего дяди, то есть мне двоюродный племянник. И если бы его лишили зрения… и прочее, что ты сказал, я не позволил бы этого, не смирился с этим и не стал бы служить Ингвару.

Но его горячность пропала даром: грек слушал и лишь постукивал пальцами по столу все с тем же задумчивым видом.

– Это очень важные сведения… – заметил он. – Если все так и было…

– Я могу поклясться моим оружием и богами, что все это правда!

– До клятв еще дойдет. Всему свое время… Ну, хорошо, – кивнул Лаврентий. – Я передам все это логофету дрома, и вам сообщат о дне следующего приема. Ступайте с Богом.

Безбородая мужебаба и сидевший с другой стороны грек-помощник двинулись к послам, имея намерение проводить их за двери. Асмунд повернулся и пошел прочь, сжимая зубы, чтобы подавить негодование. Не сказать чтобы асикрит Лаврентий чем-то явно оскорбил его – а что не очень поверил, так они ведь видятся впервые в жизни. Но беседа оставила очень неприятный осадок. Они как будто совсем не поняли друг друга, несмотря на усилия толмача.

* * *

После первой встречи с царевым мужем день проходил за днем, не принося новых известий. Казалось, о русах в предместье Маманта забыли. Но со двора по-прежнему не выпускали, так что все обширное Греческое царство для них стянулось в серые стены стратонеса и небо над ним. Стояла жара, еще более невыносимая среди камня и пыли. Асмунд и Вефаст заставляли отроков полдня упражняться, чтобы хоть чем-то их занять, но в жаре и духоте люди быстро приходили в изнеможение. Остаток дня спали, а ночью, когда становилось чуть прохладнее, сидели на своих лежанках, болтали, пели. Здешние стратиоты вели такой же образ жизни. Эти получали царское пожалование, кроме пищи, еще и деньгами; иной раз покупали в предместье вина и разного сладкого овоща, угощали киевских отроков. И греческая луна, в удивлении заглядывая в оконца, слышала несущуюся в ночь околесицу, любимую молодой дружиной и имеющую смысл только в ее неотягощенном разуме:

Мы ловили медведя –
Ой, лели, лели я!
Мы катали медведя,
Ой, лели, лели я!
Мы кормили медведя,
Мы поили медведя,
Спать ложили медведя…

Стараясь не подавать виду, Асмунд с каждым днем все больше изводился. Чего греки тянут? Он все им объяснил, грамоту вручил. Ответил на все вопросы. При всей своей неопытности, молодой посол не находил, в чем себя упрекнуть. Осталось уговориться насчет обмена посольствами для заключения нового договора, и можно отправляться домой. А домой хотелось. Как и всем, ему опостылели каменные стены и пыльный двор стратонеса, греческая чечевица и горох, вяленые сики, копченая кефаль и разведенное водой кислое вино с отчетливым привкусом сосновой смолы. Баней их не баловали – вода текла в подземную цистерну по трубам из такой дали, что верилось с трудом, – а к морю, куда ходили вечерами купаться стратиоты, их поначалу не пускали. Только потом, подружившись с десятскими и сотским, Финнбьёрном, русы стали по двое-трое ходить к морю вместе со стратиотами. Но и теперь душный запах пропотевших рубах очень досаждал. До чего же глупо – месяц грести сюда по Днепру и морю, мимо печенегов и болгар, чтобы потом еще месяц дожидаться, сидя в пыли, будто пес на привязи! На войне и то легче!

Но вот наконец у ворот опять появились шлемы дворцовых «львов». Русов предупредили за день и велели сходить в баню, а потом одеться в чистое: их собирался принять не Лаврентий, а более важный чин – сам патрикий Феофан, протовестиарий, один из мужей, вершащих судьбами Греческого царства. Русы ободрились: наконец-то дело сдвинулось с места!

Их снова посадили в лодьи и привезли в тот же дворец с каменными псами у дверей. Но провели уже в другое помещение – отделанное гладким серым камнем с черными разводами, с красноватыми каменными столпами по углам и резными косяками окон. Здесь сидел за столом рослый, полный, величественного вида немолодой мужчина. Лицо у него было такое, каких среди славян и русов не встретишь: с сильно выступающим горбатым носом, невысоким покатым лбом. Несколько отвислые щеки были чисты, углы рта опущены, будто патрикий взирает на мир свысока и не без пренебрежения. И Асмунд с ужасом понял, что этот безбородный царедворец – тоже скопец!

– Йотуна мать! – почти беззвучно выдохнул он, не зная, как быть дальше.

Казалось, один разговор с этим существом замарает его навсегда, сглазит, лишит силы и уважения людей! Как хорошо, что никто из дружины, кроме Вефаста и Кольбрана, его сейчас не видит! Только бы не вздумал руку подать!

Вокруг большого, отделанного резной костью и чеканным серебром стола стояли уже два столика, за которыми сидели греки-помощники с листами пергамента и писчими палочками, еще один застыл сбоку, другой сидел на длинной каменной скамье под окном.