Наследницы Белкина

Мать, наконец, засыпала, Валя осторожно уносила камеру на кухню и запирала в дальний шкафчик — мать много раз пыталась разбить фотоаппарат, спьяну ей мерещились в нем опасность и тайная сила.

Щербатые квадратики метлахской плитки, глубокая старая ванна. Теперь в ней по очереди (а иногда и вместе) отмокают балетные, но на мамином снимке в ванне лежит совсем другая женщина. Валя смутно, детской памятью, вспоминала это мятое лицо — на границе между женщиной и старухой. Вода скрывает тело незнакомки, но руки подняты вверх и до локтей одеты мыльной пеной, словно затянуты в невесомые бальные перчатки. Эти чудесные воздетые руки были совсем из другой оперы, словно смятое лицо не имело к ним отношения. Чем дольше Валя смотрела на снимок, тем больше видела — щербатые квадратики плитки похожи на сетку, которую художники наносят на лист перед работой, однажды эти метлахские квадраты обязательно сложатся в рисунок.

Еще один снимок, Валя с нетерпением ждала, когда до него дойдет очередь. Автопортрет. Маленькая (но все же взрослая и несомненная женщина по сравнению с нынешней Валей) модель сидит на подоконнике в полупрофиль, челка до глаз, улыбка, в каждой руке — по зажженной сигарете. Дым синхронными кучерявыми линиями уходит к потолку, к оголенной лампочке.

Изольда тоже иногда смотрела мамины снимки, с молчаливого Валиного разрешения. А о семье и прежней жизни наставницы Валя не знала ничего. Фотографий на стенах не было, письма не приходили, звонили только театральные или старинные подруги. Все же Валя догадывалась, что у Изольды когда-то была семья, но прошел не один год, прежде чем ее подпустили к этой теме.

— Раньше я не знала, как надо воспитывать ребенка, — сказала однажды Изольда, — а когда разобралась, это было уже никому не нужно.

Глава 13. Любовный напиток

Театральный буфет всегда набит людьми, вот почему артисты, не занятые в спектаклях, сбегают в зрительский — там во время действия шаром покати. Татьяна улыбнулась незнакомому пока Согрину, взяла пирожное — «корзиночку» с родимым пятном джема — и задумалась, за какой столик усесться: закулисный буфет такого выбора не допускал.

— Можно мне с вами? — спросил у Татьяны Согрин, и стало понятно, что он спрашивает не о совместном поедании пирожных.

Перестроенные здания, декорации, оставленные героями, — как странно возвращаться к ним после стольких лет и собирать по капле дряхлые воспоминания, давно отставленные в сторону чувства. Согрин узнавал театр и в то же время не мог его узнать. Исполинские охранники на входе, металлоискатель, контролерша в лихо зауженном жакете. Из открытых дверей партера неслись басовитые кряканья, резкие переборы, жалобные трели — все складывалось в общую, гармоничную какофонию настраивающегося оркестра.

Согрин вдохнул полной грудью знакомый воздух. Не было тридцати лет, вот что сообщил ему театр. Не важно, что охранники, что зрители одеты запросто, в джинсы, главное Согрин вернулся к самому себе — из тюрьмы, из тридцатилетней ссылки.

Он протянул билет контролерше и услышал:

— Спектакль заменили, вместо «Трубадура» будет «Онегин».

Согрин поднял глаза к золоченому потолку. Он знал, что все его молитвы поступают прямо по назначению, как заказные письма и срочные телеграммы. И с ответом там тоже не медлили.

В дни Татьяниных спектаклей Согрин приходил за полчаса, кружил по фойе, разглядывал зрителей — он быстро наловчился отличать любителей от профессионалов, сразу определял музыкантов, певцов, своих. В буфет дорога позабылась, а увертюры теперь казались Согрину слишком долгими, он волновался, каждый раз боялся не увидеть Татьяну — вот сейчас хор выйдет на сцену, после этой высокой ноты…

Цыганки в «Трубадуре», Татьяна в красном с оборками платье (на подкладке крупными чернильными буквами выведена ее фамилия) проходит по сцене, как по проволоке.

Крестьянки в «Онегине», солисток Согрин не замечал и следил за хором, пока Ларина не отсылала всех со сцены. Сцену «письма Татьяны» Согрин считал самой скучной в спектакле, и, в то время как солистка мучилась от неразделенных чувств, неблагодарный зритель Согрин сочинял афишу для нового фильма. Главную роль в кинофильме играла Наталья Белохвостикова, но Согрин знал, что на афише он нарисует Татьяну. Конечно, сходство будет заметно не сразу, при определенном ракурсе, и Белохвостикову он тоже не обидит. Задача увиделась Согрину такой соблазнительной, что он с трудом досидел до антракта и сбежал в мастерскую.

Следующей ночью афишу вывесили, Татьяна смущенно и радостно смотрела на свой портрет — она всегда понимала Согрина влет, без долгих объяснений. Казалось, на афише — безусловная Белохвостикова, но ни в фильме, ни в жизни у этой артистки не было и не могло быть такого взгляда и такой улыбки. Вскоре все известные киноактрисы, одна за другой, превратились в Татьяну — Согрин сумел заколдовать даже Наталью Варлей, хотя более не похожую на Татьяну женщину можно было выдумать только на заказ.