Наследство

В то же время я заметила, что мысль о встрече с аудитором больше не внушает мне такого страха, как до смерти отца, потому что – и сейчас я это поняла – боялась я прежде именно отца, хотя и представляла его умершим. Сейчас же он умер по-настоящему, а матери, Астрид и Осы я не боялась так, как отца. Их голоса не пугали меня, как отцовский голос, когда отец повышал его, как отцовский взгляд, когда отец хотел напугать меня до немоты. Встреча с аудитором четвертого января в пять. Как мне вести себя во время нее? Чего я добиваюсь? «Чего я добиваюсь?» – спросила я Клару. «Справедливости», – ответила Клара. «Компенсации, – сказала она, – им придется тебя выслушать. Теперь им не вывернуться. Они никогда тебя не поддерживали, никогда не слушали, молчали, будто все эти годы тебя не существовало, а теперь они еще решили нагреть тебя на деньги, хотя тебе полагается компенсация за предательство и мучения, и Борду тоже, отвергнутому сыну, а вместо этого вам хотят дать меньше, вместо этого они вознамерились заработать на вашем несчастье?» Клара настояла на том, чтобы мы с ней увиделись перед встречей с аудитором. Ей казалось, будто я намеренно даю себя обмануть, стесняюсь потребовать мне причитающееся у Астрид и Осы, хотя на самом деле это им должно быть стыдно, – и со всем этим Клара не могла смириться.

«Встреча уже в понедельник», – сказала я.

«Приезжай в воскресенье вечером, – настаивала она, – и мы с тобой подготовимся».

Однажды, много лет назад, мы с Бу целый день просидели в кафе, изучая статьи, которые он принес, а потом шли по темным улицам, по-октябрьски промозглым, и разговаривали о бессоннице. Мы то и дело поскальзывались, обледеневшие тротуары были усыпаны гниющими каштановыми листьями, ноги у нас промокли, но домой идти не хотелось, не хотелось расходиться и возвращаться к своим делам, мы бродили по темным улицам, под каштановыми деревьями и рассказывали друг другу, что каждый из нас обычно делает, мучаясь по ночам от бессонницы. Бу попеременно принимал то успокоительные, то снотворные, боялся подсесть, на них, тщательно изучал их состав, дозировку и время приема. Я пила вино. Бу мучился от бессонницы с самого детства, я мучилась от бессонницы с самого детства, шла спать с неохотой, ждала сна, но и боялась его, боялась утонуть в нем, вообще боялась утонуть. В детстве, когда мне не спалось, когда заснуть не хватало смелости, я представляла, будто я еврейка и лежу рядом с другими евреями в железнодорожном вагоне, который везет нас куда-то, и будто бы дело происходит во Вторую мировую войну. Мы лежим в вагоне, тесно прижавшись друг к другу, вокруг меня – живые теплые тела с общей судьбой, я не одна, нас много, а колеса ровно и спокойно стучат по рельсам. Я представляла, как вслушиваюсь в чужое дыхание, оно повсюду, люди дышат мне в ухо, в шею, и я стараюсь дышать в том же ритме, что и они, в такт колесам. Я представляла, как я лежу, тесно – теснее не придумаешь – прижавшись к других живым и теплым людям, мы – единое большое тело, уложенное в поезд.

«Ты меришь себя меркой жертвы», – сказал он.

«Но, – он криво улыбнулся, – в каждой жертве прячется потенциальный палач, поэтому разбрасываться сочувствием не стоит».

Астрид позвонила в воскресенье вечером, третьего января, когда я направлялась к Кларе. Перед встречей с аудитором Астрид посчитала важным сообщить мне о двух фактах. Во‐первых, мать травилась вовсе не из-за Рольфа Сандберга. Астрид спрашивала мать, и та ответила, что с Сандбергом это никак не связано. Больше того – отец даже отпустил мать на похороны Сандберга. Во‐вторых, Борд не прав, когда утверждает, будто мать с отцом давали ей, Астрид, деньги. Мать действительно оплачивала несколько лет аренду офиса для Астрид, но таким образом мать поддерживала борьбу за права человека, и к тому же мать вправе распоряжаться собственными деньгами так, как ей заблагорассудится.

Да, кстати, мама чувствует себя относительно неплохо. Они с Осой ночуют у нее по очереди, но долго так продолжаться не может.