Наследство

Или ты полагаешь, что он притворяется? Так все равно, что из того?

Он посмотрел на нее с некоторым упреком, как будто это не он, а она ломала теперь комедию, но Наталья Михайловна не стала выяснять, что он имеет в виду, и, прикрыв глаза, легла на койку, повторив:

— Иди домой, иди. Ты ведь будешь теперь приходить сюда часто, у тебя же работа со Споковским…

— Да-да, да, — тоненько откликнулся он уже в дверях. — Т-только в эту н-неделю я, к-к сожалению, н-не смогу н-на-чать.

Наталья Михайловна заключила из этого, что он испуган и больше, наверное, не придет сюда ни разу.

XVII ОБРУЧЕН СО СВОБОДОЙ

Хазин лежал на раскладной кровати в своей пристройке, сооруженной когда-то, чтобы полностью отделиться от родителей жены, сумасшедших дряхлых евреев, для которых брак их дочери с ним был трагедией и которые соглашались еще терпеть у себя иногда его детей, но не его самого. После нескольких лет скандалов они выделили дочери одну комнату, а Хазин наглухо заколотил к ним дверь, прорубил себе отдельный вход и построил клетушку-кабинет, соединявшийся с комнатой через тамбур, где помещался еще умывальник, кухонный стол и полки с кухонной посудой. Дом был двухэтажный, деревянный, черный от времени. Сзади находился общий двор с личными сараями и уборными, как и сараи, запиравшимися владельцами на ключ. Спереди перед домом были палисадники, поделенные в личное пользование неизвестно когда и по какому принципу. Хазину через жену тоже принадлежал такой палисадник. Он расчистил его в прошлом году под свою рассаду, и его пристройка на высоких столбах без засыпки (он так и не мог собраться довести ее до конца) диковинно возвышалась посреди заброшенного огорода, как избушка на курьих ножках.

Лежа на спине, со скрещенными на груди руками, наполовину укрытый старым пальто, Хазин был сегодня худ, желт, небрит и выглядел больным. У него было что-то с печенью; напряженная жизнь, которою он жил последнее время, в бегах по знакомым, с долгими спорами, куреньем и питьем, вредила ему. Тихий, печальный, он казался Вирхову совсем не похож на себя третьегодняшнего, когда он куражился над Целлариусом у Ольги и, сверкая глазами, рассказывал о своей поездке.

Напротив него на разваливающемся венском стуле, крепко опершись кулаком о колено, крупный, тяжелый, с выражением ума и силы, сидел его еще школьный приятель Турчинский; он тоже побывал в лагерях, потом так и застрял на Севере и только теперь, когда жене его стало там невмоготу, решил возвращаться сюда, в столицу. Человек осторожный, спокойный (о качествах его говорило, например, то, что при всем своем еврействе и молодости он был в лагере бригадиром), он сознавал себя сейчас провинциалом и, желая осмотреться и понять, что же здесь происходит, внимательно слушал быструю речь своего друга, словно отмечая про себя что-то в памяти, и только слегка покачивал головой, удивляясь после периферийной устойчивости такому неожиданному развороту событий.

Вирхов знал его немного по прошлым его приездам, поздоровался и присел к Хазину на койку. Ему было приятно видеть этого уравновешенного, рассудительного человека и нравилось, что Хазин при нем будто успокоился и говорит ясно, ровно, слегка иронично, не как функционер и деятель, а как умный и усталый от чужой суеты, в которую почти против своей воли, из снисхождения, втянулся посторонний.

— Они принимают меня не за того, кто я есть, — продолжал Хазин, подбирая ноги, чтобы Вирхов мог усесться или, вернее, полулечь на продавленной койке. — Я хочу остановиться и подумать, а меня все время толкают, чтобы я крутился еще быстрее. Я понимаю, конечно, им трудно. Они тянут на себе большой воз. Но меня все время е…ть нельзя тоже. Я делал и делаю немало, но полагаю, и здесь нет нескромности никакой, что я способен не только к этому. Я хочу подумать, кое-что записать. Почему я должен считать, что это второстепенно, если Иван (Иван был другой лидер того движения, идеологом которого позавчера называл себя Хазин) не может сам жить иначе? Я ему так и сказал вчера: «На той неделе я уеду. Уеду месяца на два, на три». Конечно, с ним истерика: я уезжаю в самый горячий момент, это безответственно, это чуть ли не трусость и не предательство. Ну хорошо, а если меня сцапают и я снова отправлюсь на Колыму? Это что, будет большая польза? Это будет ответственно?!

Вирхов еще вчера в кафе, в «стекляшке», слышал от Григория об этой ссоре, весть о которой уже распространилась повсюду. Но там был еще один момент: говорили, что Хазин собирается уехать не один, а с женщиной. Вирхов видел ее на людях один или два раза — это была молодая высокая девка, довольно симпатичная, хотя немного косоватая. Еще раньше Ольга говорила: «Ну конечно, у него ведь теперь секретарша! Он будет диктовать свои мемуары секретарше!» Он с интересом посмотрел на Хазина: обойдет или нет тот эту проблему. Хазин запнулся, быть может, почувствовав, чего они ждут от него, — потому что и Турчинский, разумеется, уже слышал об этом, — затем продолжал: