Наследство

— А тебе не кажется, что мы, к сожалению, часто становимся жертвами некоторых привычных для наших интеллигентов мнений, — он с отвращением покривился. — Интеллигенция привыкла судить людей так, а не иначе, и мы послушно это принимаем! Вот я сейчас расскажу одну историю… Как раз в те дни, когда мы написали письмо Верховному Совету, к Ивану в квартиру звонок. Открываем дверь, стоит беленький парнишка. Говорит, услышал о нас по зарубежному радио, разыскал, пришел. С завода. Зовут Толя. Да ты его прошлый раз у меня видел… Так что ж ты думаешь? Ну мы поговорили с ним, пригласили бывать еще, но как только он вышел, Иван сразу — «стукач»! И до сих пор, вот уж сколько времени прошло, парня знаем вдоль и поперек, и все равно стукач — и все. Разве так можно, это же, прошу заметить, трусость! Кроме того, мы хотя и осудили недавно клерикалов, но Иисуса Христа не отвергаем. Церковь, христианство, религиозность — разные вещи.

— Ты это к чему? — исподлобья посмотрел на него Турчинский.

— А к тому, что с Медиком у нас, к нашему стыду, происходит… произошло то же самое, — раздраженно и резко стал отчеканивать Хазин. — Кто-то когда-то что-то про него сказал. Правда это или нет, никто не знает. Даже если это и правда, это еще ни о чем не говорит. Но с тех пор мы с подозрением относимся к незаурядному, одаренному, ищущему человеку. Это все интеллигентские штуки: сидеть в г… и обязательно стараться посадить туда другого. Извалять его, понимаешь ли, получше. Эти Оленьки, Ирочки, суки, е… их мать! Он, конечно, человек трудный, что и говорить, и его носит и туда и сюда. Я сам с ним ругался немало… Ну а кто не трудный?

— А откуда, собственно, возникла эта версия, что он кого-то продал? — тихо спросил Вирхов.

— Это, по-моему, ребята, которые сидели с Григорием, рассказывали, — Турчинский, хмурясь, опять вздохнул. — Они были переведены из другого лагеря, где сидел он, а там об этом было известно.

— В лагерях все известно, — пояснил Хазин. — Кого и за что, там не скроешь…

— Одно время и там считали, что он подослан, потом не подтвердилось, и его оставили в покое.

— Ну, это не совсем так, — уточнил Хазин, снова оживляясь и сияя. — Мы об этом услышали впервые не от них, а из другого источника. Я это хорошо помню. Хотя по времени и те и другие сведения почти совпали.

Он выждал паузу. Они с любопытством смотрели на него.

— Нам сказала об этом впервые Ольга, а ей… твоя, если ошибаюсь, новая… — склонив голову набок, испытующе поглядел Хазин. — Они ведь, кажется, были в юности знакомы.

— Таня? — переспросил Вирхов, страдая, что нарвался на это, вспоминая высокий Танин писк и Меликову сбивчивую речь, надеясь только, что со стороны эти, может быть, решат, что он почти не удивился и ожидал чего-то в этом роде.

— Понятно, понятно, — повторил он несколько раз, наполовину про себя. — Понятно.

Турчинский не без сожаления взглянул на него, чуть улыбнувшись.

— А Лев Владимирович здесь совсем ни при чем? Как ты думаешь? — обратился он к Хазину. — Он ведь был муж. Некоторая ревность к прошлому. Это не значит, что он все и придумал, но, сам знаешь, он мог поддерживать легенду, огонек немножко подраздуть. Шуточки, хиханьки, хаханьки. Это тоже важно… Интересно, конечно, выяснить, что тут к чему. Но я думаю, что мы этого никогда не узнаем.

— Да, — задумался и Хазин. — Лев Владимирович тоже почтил тут меня, и тоже не далее как вчера. Только эти за дверь, слышу, опять кто-то барабанит. Я даже думал, что эти чего-нибудь забыли, вернулись. Открываю, смотрю — скажите пожалуйста! — Левка. Больше года не был, все: некогда, некогда, извини. А тут вдруг печален, тих, ласков…

— Один? — машинально спросил Вирхов.

— Один. Ты имеешь в виду его дружка? Ты его видел? — Нет.

— М-м, — промычал Хазин. — Я тоже не видел, но слышать — слышал.

— М-да, интересные тут у вас дела, — заключил Турчинский, крутя головой и снова надевая маску скромного провинциала, тогда как что-то неуловимо появившееся в нем говорило им, что внутренне он все взвесил для себя за это время и готов к действию.

В пристройку опять заглянула жена. Глаза ее покраснели еще больше, видно было, что она только сейчас плакала.

— Я давно уже, — заметил Хазин, когда она прикрыла дверь, — давно уже, еще в период жениховства, сказал ей, чтобы она на многое не рассчитывала. Я обручен со Свободой. Это — главное. Это единственная и вечная моя любовь…

XVIII ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

Анна, увязавшись идти провожать Муравьева, всю дорогу участливо заглядывала ему в глаза и, держа его под руку, дружески похлопывала по руке:

— Возвращайтесь скорее и ни о чем не тревожьтесь.

— Какая странная все-таки штука с этим Катерининым отъездом, — неловко проговорил он.

— Да, да, — поспешно отозвалась Анна. — Очень странная. Зачем это ей все понадобилось?

— Непонятно, что она будет делать в России… Кроме того, она же не могла предположить, что я ее с ребенком оставлю без средств. А как я смогу помочь ей там, я не очень себе представляю. Как все это устроить, ума не приложу… Ну да ничего, в Лондоне мне подскажут…