Наследство

— Я не могу ее винить, в ее жизни действительно было так много страшного. С тех пор как она вернулась в двадцать седьмом году в Россию, она столько перенесла. И все не может привыкнуть, хотя видела, кажется, немало. Она умеет, конечно, держаться и в магазине, и в очередях, не то что я… Это ведь очень важно, как вы себя ведете в очереди, отталкиваете ли вы старушек. Сколькие из наших знакомых, считающих себя твердыми христианами, отталкивают! А мама отталкивает… — Она хотела сказать что-то еще, как понял Вирхов по ее сведенным бровям — опять про знакомых твердых христиан и старушек, но другая, приятная мысль, также тотчас отразившаяся в ее лице и глазах, мгновенно изменивших цвет с темного на светлый, отвлекла ее. — А вот тетя была совсем иная, чем мама. Она никуда не уезжала (мама-то уехала совсем еще девочкой), оставалась здесь, в России, и водила дружбу, по ее собственным словам, иногда с таким сбродом, что сама удивлялась. Тетя сама говорила, что никому никогда не отказывала.

Она посмотрела с юмором, совсем не смутясь от того, что выдавала такие семейные тайны, и Вирхов увидел здесь, кроме уже ставшего для него в ней обычным выражения свободы, очаровательной и смелой светскости, еще и знак некоторого расположения и доверия.

— Я ее очень любила, — продолжала Таня. — И она меня. Она умерла, бедняжка, несколько лет назад. Мне стало гораздо тяжелее без нее. — Она мелко перекрестилась. — Они с мамой были совершенные антиподы. Тетя была единственный человек, который поддерживал меня, когда мне было трудно, — шепотом сказала она. (Вирхов собрался спро сить про Наталью Михайловну и про бабушку-франци-сканку, но не успел.) — Хотя мы, конечно, тоже были очень разные: во мне никогда не было тетиной веселости, легкости, я долгие годы прожила как в тяжелом сне. Я плакала иногда целыми днями. Тетя всегда сочувствовала мне. Это теперь я уже стою твердо, — сказала она, хотя Вирхову по казалось, что в глазах ее блеснули слезы.

За дверью раздалось шарканье туфель, и голос пожилого мужчины позвал:

— Таня, можно тебя на минуту.

Она почему-то поднесла руку к сердцу, потемневшее лицо ее отобразило смятение. Вирхову показалось, что, подымаясь с кушетки, она сказала одними губами: «Боже мой, Боже мой». Вирхов был встревожен этой реакцией, потому что голос принадлежал, очевидно, мужу Катерины Михайловны, а о нем и о его отношениях с Таней как будто не сообщалось ничего чересчур плохого.

Из прихожей сначала доносился тихий голос этого человека (Вирхов не мог расслышать, что тот говорит), потом Таня с напряжением, высоко, чуть не плача, вскрикнула:

— Простите, простите, простите! Я никогда больше… Вирхов не разобрал конца фразы, но тут они подошли ближе (Таня, вероятно, повернулась, чтобы идти в свою комнату), и он услышал, как отчим у самых уже дверей растерянно и раздраженно спрашивает:

— Что случилось, Таня? Я не понимаю… Зачем это?

— Простите, простите меня! — с силой повторила Таня дрожащим голосом. — Я виновата перед вами.

— Зачем это? К чему?..

— Простите! — воскликнула она настойчиво, но тот, кажется, уже удалялся.

Таня остановилась на пороге, как бы не зная, на что решиться. Вирхов вопросительно поднял голову.

— Это Михаил Михайлович, мамин муж, — пояснила она, прерывисто дыша. — Я так и знала.

— Что-нибудь случилось? — еще более обеспокоился Вирхов.

— Мне звонили тут по телефону, и я довольно долго говорила. А Михаилу Михайловичу тоже был нужен телефон, он ждал чьего-то звонка и думает, что звонили как раз в те полчаса, когда говорила я… Я не знаю, что мне делать? Посоветуйте.

Она бессильно опустилась на кушетку, подперев голову руками.

— Я так беспомощна перед этими людьми, перед их уверенным себялюбием…

— Он тяжелый человек? — осведомился Вирхов, будоража свои рыцарские чувства, но одновременно представляя себе круглую плешивую голову отчима.