Наследство

— Это связано с одним человеком… — с грустью произнесла она, затем пристально посмотрела на него. — Он жил здесь… ну, словом… жил… Нет, я не знаю, можно ли уже говорить об этом. Главных действующих лиц давно нет, они погибли или умерли, но еще живы другие люди, которые тоже знали… Это не моя тайна. Я никогда об этом никому не говорила. Хотя сейчас это как будто становится известным. Вот и отец Владимир интересовался этим и даже спрашивал у Наташи, у Натальи Михайловны. Я вам, быть может, расскажу потом. Вы правда ни от кого не слыхали об этом? — спросила она вновь с подозрением и выделив при этом «ни от кого».

Вирхов опять заверил ее, что не слышал ничего и ни от кого. Он все еще старался сообразить, не говорила ли чего-нибудь в этом роде Ольга, когда Таня, согласно кивнув, решила:

— Да, он не мог вам рассказать об этом.

— Кто он? — удивился Вирхов. — Лев Владимирович?

Таня пренебрежительно скривила угол изящного тонкого рта. «Остается только Мелик, — Вирхов почувствовал, что и у него самого теперь забилось нерегулярно сердце. — Вот, значит, откуда это все тянется…»

— Так это Мелик, — подумал он вслух. Она подтвердила, полуприкрыв глаза.

— Это он причинил вам столько неприятностей еще в детстве? — изумленный, спросил Вирхов.

Она снова едва кивнула, начиная немного дрожать и сжимать перед грудью руки.

— Что же он сделал?

Она не столько произнесла, сколько вздохнула, опять близкая к обмороку или сердечному приступу:

— Ужасно, ужасно. Он ужасный и несчастный человек. Как мне жаль его!

— Так что произошло? Он выдал кого-то? Это когда было? — торопливо вставил Вирхов.

Закусив нижнюю подрагивающую губу, она остановилась, помотала головой:

— Я не могу вам сказать этого сейчас. Я и не поняла ничего тогда. Хотя… Нет, нет… Для меня все это началось гораздо позже, когда он вернулся. Мне было так плохо.

— Вернулся, откуда?

— Он ведь жил… со своими родственниками. Когда их арестовали, то его тоже отправили в ссылку или в детскую колонию. Ему было тринадцать лет. Я не знаю, где он был, от него ведь нельзя узнать правды, он всегда все выдумывал, он был маленький фантазер, маленький лжец. Я понимаю его. Что ему еще оставалось? Отца своего он, по-моему, совсем не знал, мать его была, кажется, попросту говоря, обыкновенная… Так что отец был, может быть, совсем случайный человек, которого она и сама-то больше не видела. Мелик о ней говорил самые разные вещи. Но тут, возможно, и мать сама ему рассказывала небылицы, чтобы не огорчать мальчика… Она умерла, когда ему было лет девять, от туберкулеза. Они жили там… — она судорожно глотнула, — в Покровском.

— Так Мелик жил в этом доме?

— Нет, нет! Боже избави! — почему-то испуганно сказала она, даже как бы отстраняясь от него рукой. — Он жил там, в деревне… А это его двоюродная тетя… Но я ничего не знаю наверное, — уже утихомирясь, сказала она прежним, очистившимся от простуды и сильного чувства серебряным голоском. — Он был такой выдумщик. Он, когда вернулся в Москву в сорок восьмом, тоже без конца изобретал все новые истории, что с ним было. Он даже говорил, что был на фронте, но потом отказался, сказал, что не говорил. Не понимаю, зачем ему нужно было тогда так обманывать меня? Неужели он не видел, что со мной нужно по-другому? Мне было очень плохо тогда. Я так хорошо помню тот год, лето, и я одна в квартире у Наташи. Это был необыкновенный год. В тот год я могла сказать себе: я сейчас пойду туда-то и туда-то и по дороге мне встретится такой-то человек. И действительно — я шла, и тот встречался мне там, где я загадала. У меня были видения в том году, и я все видела очень отчетливо. С тех пор такая отчетливость была только еще раз… Я расскажу вам потом. Я помню тот год день за днем. Я вообще помню все годы, все дни более или менее точно. Но эти, мистические годы помню особенно. Вот, например, в этот же день, что сегодня, этого же числа тогда я с утра была дома, и Наташа была дома, мы долго с ней пили утром кофе, разговаривали, потом пришел ее сын, Сергей, Наташа пошла ставить еще кофе, а мне нужно было бежать в Университет, меня там ждали… Я помню, как шла и думала о том человеке, с которым мне предстояло увидеться.

Нет, я не любила его, — улыбнулась она, — я вам опишу его потом, если захотите… Вы, может быть, его знаете.

Улыбаясь, она затихла, склонив голову набок и прислушиваясь к самой себе. Вирхов ожидал, что дальше, после этого тихого начала, должна следовать драматическая развязка, но собеседница его все сидела в своей милой задумчивости, и лишь неясные быстрые тени пробегали по ее лицу. Вирхов почтительно молчал.

— Таня, — осмелился он. Она вскинула голову:

— Ах, простите, простите! — она покраснела и стала поправлять волосы. — Я вспомнила свое тогдашнее платьице и принялась соображать, где же оно может быть теперь. Последний раз я его надевала, когда мы ездили с мамой осенью пятьдесят первого года в Ленинград. Мама, конечно, очень сердилась на меня за это платье. А такое прелестное было платьице. Неужели она его выбросила?