Наследство

Таня увидела в этом преднамеренность и застыла, готовясь уйти, но Вирхов прошел дальше. Они повесили пальто за шкаф у двери, вешалка была уже полна. Гости галдели, однако, еще не громко. Они вошли. В большой высокой комнате было темно. На длинном, составленном из трех столе горело несколько свечей. Гостей было человек под двадцать, обе кушетки были придвинуты от стен к столу, пламя, колеблемое дыханием, освещало притиснутые друг к другу бледные лица с блестевшими глазами. Сизый табачный дым клубился в воздухе. Тусклые отсветы едва пробивавшихся сквозь него лучей играли на лаке холстов, плотно висевших без рам по стенам (на холстах изображены были какие-то гладкие монстры), и еще тусклей и загадочней вспыхивали в большом, тоже без рамы, зеркале, приставленном к стене в углу у окна. За окном с наполовину оторванной и висевшей на двух кольцах занавесью, в нескольких всего метрах, светилась чья-то коммунальная кухня. В другом углу на большом гардеробе с плохо притворенными дверцами видны были силуэты старинных прялок, папок с рисунками и рулонов бумаги: Ольга была искусствовед, но также и сама рисовала, и с некоторых пор ей даже удавалось подрабатывать своими художественными поделками, росписью тканей. На подоконнике и около двери сложены были в кучу книги, не уместившиеся на стеллаже; на тех, что возле двери, сверху навалены были не то пальто, не то эти самые расписные ткани. На стеллаже среди книг и на маленьком шкафчике стояли иконы без окладов. Дверь в кладовку была растворена, там стоял приемник, возле которого кто-то возился: из-за спин виднелся нестриженый затылок, и то рев, то быстрая невнятица далеких станций вдруг перекрывали разговоры.

Еды было мало — Ольга никогда хорошо не кормила, — стояли две большие миски какого-то винегрета, грубо нарезанная селедка и картошка в мундире: ее чистили руками, складывая очистки с краю тарелки или на скатерть, на подстеленный обрывок газеты. Тарелок не хватало, в изобилии имелась только питьевая посуда и водка. Несколько бутылок уже были пусты, и курчавый юноша (Вирхов не помнил, как его зовут, но знал, что это его картины висят в числе прочих на стенах), пытаясь освободить вошедшим побольше места, беспомощно завалился на кушетку.

Вновь прибывшие сели на лавку в торце стола. Компания была наполовину незнакомой: Ольга имела обыкновение звать всех подряд, без разбора, а те приводили, не спросясь, с собою еще других.

Лев Владимирович был уже тут. Сидя на противоположном конце стола, он беседовал с какой-то юной девочкой. Увидев бывшую жену и ее спутника, он только подмигнул им и опять наклонил голову к собеседнице: та рассказывала ему что-то важное. Сидевшие рядом с ними прислушивались и переспрашивали ее. Увлекшись, она начинала говорить громче. Она рассказывала о поездке в лагерь к своему жениху, киевлянину, севшему полгода назад за украинский национализм и организацию подпольного журнала.

Дело это с журналом и севшего киевлянина здесь хорошо знали, но не знали ничего о жениховстве: как-то осенью эта девочка однажды была у Ольги, но тогда тот как будто, наоборот, и не собирался жениться, почему и были слезы.

— А что, много их там было? — спросила Таня. Вирхов помотал головой: срок получили трое, остальных выгнали из Университета.

Сосед, по правую руку от Вирхова, крепко сложенный, светлоголовый, с широким потным лицом, сказал негромко:

— Как глупо они сели, а?

— Как он растолстел, — шепнула Таня Вирхову.

(Это был Ольгин Захар, который несколько лет после развода сюда не являлся, а теперь начал приходить снова.)

Напившийся художник, которому удалось-таки сесть прямо, услышал слова Захара и крикнул ему, держась за деку стола и приподымаясь:

— Лучше сесть, чем всю жизнь ходить с кукишем в кармане!

Вошедшая при этих словах Ольга стала позади, и Таня обернулась к ней.

— Видала? — спросила Ольга. — Какова молодежь? Ты помнишь, как их травили? А теперь? Это мы с тобой, дуры, считали нужным спать с этими идиотами, потому что они вернулись из лагеря и мы держали их за героев! А этим уже все равно. Они их в грош не ставят!

Таня покраснела. Наверное, чтобы скрыть это, она плеснула себе в чашку водки и выпила залпом, задохнувшись, не проглотив ее целиком. Остатки влаги бежали у нее по подбородку.

Вирхов сделал вид, что не нашел в этом ничего особенного, поднял голову, чтобы отыскать, где Мелик. Встретясь теперь с ним глазами, он понял, что тот давно уже с кушетки, из своего угла следит за ними и, должно быть, слушает, о чем они говорят. Взгляд Медика был острым, смуглое лицо отражало какую-то тайную внутреннюю борьбу. Вирхов даже не смог как надо бы улыбнуться ему и только недоуменно поднял брови. Мелик тряхнул лохматой головой и быстро заговорил о чем-то с именинником.