Наследство

Два дня безвыездно просидел в конторе Бобров. Надо было разобраться с различными бумагами: рабочим планом на весенний сев, технологическими картами, производственными заданиями бригад. Нудное, почти бесцельное занятие изучение этих записок. Каждый год составляются они в любом хозяйстве, а потом никто в них не заглядывает. В технологических операциях люди и сами разбираются, опытным механизаторам редко подсказывать приходится, а в экономику не очень-то вникают даже бригадиры. Почему? Привыкли так, особенно после того как колхозы на денежную оплату перевели.

Раньше в колхозах отчётное собрание проходило, как новгородское вече: шум невообразимый, кажется, и не поймёшь ничего, но стоит сказать, что у кузнеца такого-то при инвентаризации трёх подков недосчитались, ревёт зал: «Где подковы, сукин сын, объясняй собранию?» Теперь собрания идут гладко, как по накатанной колее, и не то что про подкову – трактор иной молодец осенью завалит в болото, а весной только вспомнит.

Он часто задумывается, почему произошли такие изменения в крестьянской психологии, и приходит к выводу: потому что утратил мужик интерес к тому, что производит. Хлеб, который выращивает, он потом не видит – увезут в заготзерно, молоко – на сепараторный пункт, мясо – на бойню. Не крестьянский это теперь хлеб – государственный, значит, о нём душа не болит…

Много таких размышлений у него, да и не один он, наверное, часто об этом раздумывает, только равнодушие, как головня, всё сильнее поражает хлебороба, вроде имеет он дело не с живым существом, именуемым землёй, а с какой-то чугунной клин-бабой, которой разбивают зимой морозную почву. Равнодушие это округлым, не заработанным порой рублём продиктовано, все это знают, но ломать устоявшееся не спешат. А зачем? Так легче живётся…

Даже здесь, в «Восходе», колхозе вроде передовом, звонком, а тоже главный измеритель – вал. В производственных заданиях – тонны, гектары, центнеры, и почти нигде – рубль. Надо обязательно об этом поговорить с Егором, с экономистами. Иначе за деревьями леса не увидишь, главную цель хозяйствования – прибыль, рентабельность. Бобров усмехнулся про себя а может, он ретиво начинает, наверняка обо всём Дунаев знает.

А вот цифрами овладеть надо. Для всевозможных комиссий. По опыту знает: как в поле выйдут – поедут комиссии различные. Вот тогда берегись, держи оборону! Бумаги, о которых производственники редко вспоминают, этим комиссиям только успевай показывай, и о твоей работе, агроном, они по этим шпаргалкам судить будут. Вроде смешно получается, да только тут не до смеха.

В первый день он пораньше закончил работу, пошёл в сельский магазин. Теперь, словно погорельцу, надо начинать с нуля. И пока покупал он всё – часа два ухлопал. Но приобретениями своими остался доволен – хозяйской жизнью пора жить.

Тут кстати Иван, председательский шофёр, под руку подвернулся, он и помог все эти кастрюльки-тарелки на квартиру отвезти. И даже удивился, подъехав к дому:

– А у вас, Евгений Иванович, окна светятся, забыли электричество выключить, наверное?

Не ответил ничего Бобров, но этот свет в окнах его приятно обрадовал – значит, Степанида дома. Она и в самом деле на стук выглянула из кухни, в светлой кофточке, и – что сразу в глаза бросилось – на прямой пробор расчёсаны седые волосы, светлый платочек на голове.

Она сумку с покупками от удивлённого Ивана приняла, прошмыгнула опять на кухню.

А Бобров замер на пороге и почувствовал, что в его доме что-то изменилось – пол помыт, окна протёрты от краски. Значит, не сидела без дела Степанида, по хозяйству хлопотала, и потеплело на душе.

Он съездил в колхозную кладовую, получил выписанные ещё днём продукты и, проводив Ивана, теперь уже на веранде сбросил сапоги с налипшим снегом и грязью – день сегодня хоть и пасмурный, но снег подточил сильно, кое-где уже проталины бурые показались.

Степанида опять показалась из кухни, всплеснула руками:

– Батюшки-святы, никак ты, Евгений, опять что-то привёз? Евгений помог тётке Стеше разложить покупки, а потом принялся готовить ужин. За время своей холостяцкой жизни он многому научился, и сейчас Степанида даже удивилась, как ловко он орудует ножом, чистит картошку. И ему тоже захотелось удивить старуху: принялся он готовить своё любимое блюдо: кашу-сливуху. Сейчас и в деревне уже не знают, как она готовится, а ведь этой каше должен быть благодарен русский человек. Первой едой служила она крестьянину, когда выходил тот в поле, с кашей этой и пахали, и косили, и молотили.

В разговоре с тёткой Стешей старался Бобров не вспоминать про Сашку, про её жизнь, но трудно не натолкнуться на острые углы, коль они оставили такие отметки в жизни, и старуха раза два всплакнула за вечер, первый раз – когда вспомнили о его матери Софье Ивановне, а второй – когда узнала Степанида, что Бобров развёлся с женой.

– И что за манера нынче, Женя, – заговорила тётка Стеша, когда немного успокоилась, – чуть что – глядишь, развелись! А ведь люди по любви женятся! Ты-то со своей небось по любви или как?