Наследство

— Послушайте, а за каким чертом вы вообще влезаете во все это?! Ведь это же отвратительно! Зачем вам это? Ведь люди придумали себе занятие политикой, чтобы не думать о нравственности. Вернее, вся нравственность теперь сместилась в область политического. Считается, что нравственно принадлежать к одной партии и не принадлежать к другой. Человек может быть жаден, может быть пропойцей, может быть подл по отношению к своим близким, к жене, но никто не интересуется этим. Интересуются только, за правое или за неправое дело он выступает! Что может быть глупее этого! Глупее и бессовестней! Жалкие, слабые, порочные люди становятся правдолюбцами, объявляют, что борются, видите ли, за свободу! И самое удивительное, что все начинают тупо верить им, считать их смелыми, мужественными людьми, хотя в большинстве случаев они только достаточно оборотистые люди. Мне противно подавать руку большинству из них! И… и вот теперь вы туда же! — Последние фразы он выкрикивал уже сорвавшимся голосом. Кашляя, он схватился рукою за горло. — Зачем вам это, зачем?! Подумаешь, какаяф[15] из собак сожрет другую! Не вмешивайтесь, бросьте! В конце концов вас просто убьют! Начавши заниматься политикой, надо самому быть готовым на убийство!.. Иначе вы станете всеобщим посмешищем!..

Муравьев сидел сам, как ему казалось, будучи близок к сердечному припадку.

— Надо быть готовым на убийство, иначе вы никогда не сможете стать хорошим политиком, — продолжал хрипеть Кондаков. — Надо любить убийство. Посмотрите, как любят играть в войну дети. Как они любят убивать и как они любят быть убитыми! Потом, к сожалению, это проходит. Появляется какой-нибудь старый пердун и начинает вещать: мир, мир, мы хотим мира! Остановите руку убийц!.. Хотя вы-то, кажется, не из таких. — Он вдруг снова рывком сел и с диким подозрением уставился на Муравьева (совсем как бывший его ученик в редакции накануне). — Позвольте, — сказал Кондаков. — А что это за слухи, что вы связались с Троцким? Это еще за каким чертом вам понадобилось? Вы что, даете им деньги? По-моему, вы ставите не на ту лошадку! Вы рассчитываете на его победу? Напрасно! Я, впрочем, не верю, что вы так циничны. Я понимаю, дочь ваша еще слишком молода, но вы должны ей объяснить что-то. А вместо того вы сами!..

Лепеча что-то несуразное, Муравьев побежал в коридор за сиделкой.

XXI «СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ „ФАУСТ“ ГЁТЕ»

Мелик был у себя дома один. Оба его юных почитателя только что ушли от него. Они просидели долго, и юноша с редкой бороденкой все время спрашивал у него: «Валерий Александрович, расскажите нам, пожалуйста, о вашей системе, помните, вы обещали?» Мелик покорно и тяжело плел им в ответ околесицу о «философских и мировоззренческих основах», даже не имея сил хотя бы закруглять свои разорванные, не связывающиеся меж собой периоды. Ему хотелось остановиться и крикнуть им: «Да нет же у меня никакой системы, отстаньте!» — но он не мог решиться на это из трусости, боясь потерять их. Что ему было в них, он тоже не знал и только смотрел все мрачнее и мрачнее и порою уже откровенно грубил. Из обоих неофитов — один, как всегда, восторженно слушал, тем не менее беспрерывно и утомительно для глаз вертясь, теребя бороденку и задавая все новые никчемные вопросы, чтобы уточнить слова, которые Мелик не помнил, произнес или нет; другой (юноша, желавший иметь светские манеры, сам честолюбивый и хитрый) заподозрил неладное и сидел молча, поджав губы. Оба они казались Мелику несносны, и он с некоторым удивлением прислушивался к тому, что сам говорил, поминутно спрашивая себя: «Зачем, зачем мне все это?» Наконец они ушли.

Он все не мог успокоиться и ходил взад-вперед по своей длинной узкой комнате, от окна к двери, еще доказывая что-то молодым людям. (Теперь, когда они ушли, ему обязательно нужно было что-то им доказать, и он ругал себя, что в каких-то пунктах своей речи выразился неудачно.) Привычки ходить, размышляя, по комнате у него не было; ударившись дважды подряд коленом, одним и тем же местом, о железный выступ кровати, морщась от боли и захромав, он отошел к окну и стал там лицом к комнате.

Комната с высоким потолком и оттого казавшаяся еще уже, была унылой и грязной. Ремонта он, конечно, здесь не делал с пятьдесят шестого года, с тех самых пор, как его троюродный брат, движимый то ли внезапным добрым побуждением, то ли неясным и сложным расчетом, женившись, прописал его сюда. Будто бы брат потом жалел об этом, но, будучи совестливым человеком, не решался тревожить Мелика. Теперь они не виделись уже лет десять.