Наследство

На 7-й Василеостровской линии всё, как ни странно, было по-старому, и дом оказался на месте, и даже, к величайшему изумлению отца Ивана, дверь ему открыла сама попадья, жившая все в той же квартире, правда, давно уже, конечно, «уплотненной» — с соседями. Соседей отец Иван увидел сразу, они все высунулись в прихожую посмотреть кто заявился к ним в такую рань, и перед ними попадья ни чем не выдала себя. Только на пороге она ахнула, узнав воскресшего из небытия своего мужа, сказала: «Господи, спаси и помилуй», но тут же взяла себя в руки, спросила нарочно громко, чтобы слышали соседи: «Сколько же лет мы с тобой не виделись? Лет семь, я думаю?» — и повела его в комнату, тесно уставленную вещами, из которых многие отец Иван с умилением сейчас же припомнил.

Жена служила корректором в медицинском издательстве. Она позвонила домой своей начальнице и сказала, что неожиданно к ней приехал родственник из Ростова-на-Дону, поэтому она немного задержится. Отец Иван стал описывать обстоятельства своего возвращения. Жена как будто не очень испугалась, отнеслась ко всему даже с некоторым юмором. Она вообще сильно изменилась по сравнению с той, какою отец Иван ее помнил, стала сдержанной, ровной, было видно, что у нее выработался характер. И о себе, и о всех их близких она рассказывала так же ровно и просто. Родители отца Ивана жили последние годы как раз в Ростове-на-Дону. Мать умерла пять лет назад, отец был еще жив, но очень плох. Этот год он уже не мог писать сам, и отвечала на письма женщина, которая ухаживала за ним. Старший из сыновей недавно развелся, женился второй раз, и они с женой уехали в город Горький, на стройку, зарабатывать деньги, а также потому, что здесь, в Ленинграде, он оставил комнату первой жене и жить ему с новой женой было негде. Младший жил тут же, с матерью. Три года назад он тоже собрался жениться на дочери одного старого большевика, но не успел. Большевика забрали и, вероятно, уже расстреляли. Семейство было сослано в Казахстан. Сына, по счастью, не тронули, теперь он поехал их навесить, а может быть даже, если удастся, жениться на ссыльной своей невесте, хотя делать этого наверняка не следовало. Бабушка Катя, мать жены, умерла в 33-м году. Сама бывшая попадья была уж много лет как замужем за восточным человеком, профессором-историком. У профессора была другая квартира — точнее, две комнаты в коммунальной, тоже уплотненной квартире, принадлежавшей еще его родителям, но там жила, кроме него, еще незамужняя его сестра, а оставшееся место занимали книги. Переехать туда и оставить сыну эту комнату возможности не было. О знакомых, судьбу которых попытался выяснить отец Иван, жена почти ничего сообщить не могла. Круг знакомств у нее переменился, и прежних, особенно из клира, она никого не встречала, слышала только о некоторых, что они умерли или арестованы.

Жене надо было идти на работу. Нынче начались большие строгости с опозданиями, за опоздания отдавали под суд и сажали. Она простилась с отцом Иваном до вечера, оставила ему еду и ключи, инструкцию, как обращаться с замками, наказала поменьше общаться с соседями и ни с кем не заговаривать, если он выйдет на улицу; соседей же предупредила, что у нее дня на два остановится родственник из Ростова.

Отец Иван вновь принялся рассматривать комнату, которая прежде считалась у них столовой, громоздкий резной буфет из жениного наследства, такой же обеденный стол, многочисленные развешанные повсюду фотографические портреты родителей жены, маленькие фотографии детей, каких-то еще незнакомых ему лиц, несколько старых лито графий. В уголке, на стенке книжного шкафа, он удивленно заметил фотографию себя самого, снятого еще до пострижения, а поодаль фотографию, изображавшую Сталина, разжигающего трубку. Отец Иван подошел к туалетному столику с трюмо — жена купила его в год их свадьбы — разглядеть безделушки, флакончики и коробочки, которые так любила жена, и увидел вдруг среди них какие-то подаренные им самим. В комнате было много книг — кроме шкафа еще стеллажи и полки. Книги были все новые, советские, из старой библиотеки, кажется, ничего не осталось. Отец Иван вытащил наугад одну — роман «Бруски» — и прилег на узкую кушетку, на узорные подушечки, вышитые, наверное, еще бабушкой Катей, но не смог вчитаться. Он подумал, что теперь хорошо бы уснуть и проспать до самого вечера, до прихода жены. На минуту-другую ему и в самом деле почудилось, что он засыпает, но едва он сказал себе об этом, как сон тут же отлетел. Отец Иван вскочил, накинул плащ и, провозившись изрядно с квартирными замками — соседи уже разошлись и не могли ему помочь, — вышел на улицу.