Наследство

Был как раз полдень. Солнце припекало уже по-настоящему. Из подворотен поперек тротуаров текли ручьи. Мелику стало жарко. Он распахнул пальто, подставляя грудь набегавшему от Москвы-реки ветерку. С высокого моста на все четыре стороны перед ним лежал в голубой дымке город, бесконечно разросшийся, неровный; отсюда он казался все еще низким, но видно было, как тайная хаотическая сила тянет его вверх. Мелик остановился, оперся на перила и стал вглядываться в детали, в какие-то терявшиеся вдали кусочки улиц, полузнакомые ему дома, вздымавшиеся голые железобетонные каркасы новостроек, пытаясь различить в их чертах отпечаток парадности, искусственности, ретуши, наведенной для иностранцев, и за всем этим увидеть черные дыры нищеты, распада, знаки катастрофы, нависшей над этим городом. Но ничего определенного он заметить не смог, его все время отвлекало что-то еще; город жил сам по себе и, пожалуй, несмотря ни на что, даже нравился ему.

— Столица мира! — громко сказал он, потому что рев транспорта на мосту все равно заглушал все слова. — Ничего не скажешь, хорош Вавилон! Или это и правда Третий Рим, а Четвертому не бывать? Все вздор.

Недовольный собою, он пошел прочь, уже не обращая внимания на город и лишь раздраженно посматривая на несшиеся непрерывным потоком мимо, извергающие зловонный сизый газ машины.

XXIII В ПОДПОЛЬЕ

Муравьев был убит почти сразу же по возвращении из Лондона двумя выстрелами в голову, на улице, недалеко от дома, где он квартировал. Следствие велось скверно, и полиции не удалось установить ничего определенного.

Для русских жителей городка эта смерть была сигналом к бегству, один за другим они начали разъезжаться из N. Довольно быстро получили разрешение и уехали в Россию Вельде, исчез в неизвестном направлении Проровнер, хотя говорили, что полиция взяла с него подписку о невыезде, подевались куда-то Эльза и седой лейтенант Ашмарин. Прочие, даже из совсем не знавших Муравьева, тоже уезжали или собирались уехать при первой возможности. Театр, в котором ставили пьесу Анниного немца, перестал функционировать еще раньше. Не тронулись с места только семейство Анны Новиковой да капитан, который совсем спился и попрошайничал теперь около пивнушек; Анна из милости подкармливала его.

Отец Иван Кузнецов тоже подался прочь из городка, тем более что паства его сократилась до ничтожного числа и ему нужно было все равно изыскивать себе какие-то источники существования. На скудные свои сбережения он двинулся в Париж, отчасти надеясь найти место, а отчасти — завязать новые связи с тем, чтобы все-таки исполнить свой план. Ему, однако, не могли помочь ничем. Мест не было, волна экономической депрессии уже поднималась, епархиальное начальство и прочие организации, куда он обращался, осаждали безработные. Все знакомые, которых он просил о помощи, сами едва сводили концы с концами. Выйти на нужных людей с целью исполнения плана ему также не удалось: или эти люди боялись его, подозревая в нем провокатора, связанного с «делом Муравьева», или он боялся их, боялся, что, попавши к ним в руки, не сумеет выкрутиться. Ему советовали ехать куда-нибудь на Балканы или на Север: считалось, что окраинные страны меньше затронуты кризисом и там легче устроиться.

После долгих колебаний отец Иван выбрал Литву, где знал настоятеля Вильненского православного монастыря. Да, здесь было как будто потише. Отца Ивана приняли хорошо, настоятель был милый человек, обитель крохотная, и отец Иван прижился в ней, хотя положение его в течение всего времени оставалось немного двойственным. Так как он не был официально разведен и жена его, по-видимому, была жива, высокое начальство сомневалось, можно ли ему разрешить принять монашеский постриг. Последние пять лет он исполнял обязанности монастырского эконома.