Наследство

— Да, ты права, — согласился он.

— Ну а как быть?!

— Подождать немного…

— Подождать?! — вспылила она. — Вам бы всем, ети вашу мать, только бы подождать! Только бы сидеть и водку жрать! Больше вы ни на что не годны! Не кричи?! А я и не кричу!.. А только… что, если это все инсценировка, а?! Что, если его убили?! Понимаешь?! Кто убил?! Они! Они сами взяли и убили! А теперь ломают комедию!.. Боже мой, ведь тогда мы вообще никогда ничего не узнаем!.. И он… так и будет лежать… там… — Ее прорвало, она заревела у него на груди, подвывая и пугая пассажиров.

Вирхов потянул ее в тамбур и оттуда в другой вагон. В узком, шатком переходе меж вагонами она остановилась, с силой захлопнув за собой дверь от любопытных. Слезы ее испарились от ярости.

— Нет! Мы должны! Мы должны узнать, выяснить все! — закричала она сквозь грохот состава. — Мы должны привлечь мировую общественность! Выступить с заявлением! Поставить ее в известность!..

— Но все-таки не надо пороть горячку, — осторожно сказал он. — Что мы там напишем в этом заявлении?.. К тому же… я не думаю, чтоб его убили. Зачем им это, посуди сама? Неужели он был им очень опасен? Не так уж много он знал… Скорей им было б выгодней его выкрасть, тайно арестовать, чтобы втихую выудить у него какие-то сведения…

— Выкрасть? Киднеппинг? Нет, это вздор! Что он, дочь миллионера, что ли?!

Она усмехнулась, но и сама понимала, что была сейчас лишь подобием себя прежней.

* * *

Они безнадежно опаздывали, приехали в Москву уже темным вечером и только к половине двенадцатого добрались до храма, который Мелик называл своим; здесь был настоятелем Меликов приятель отец Алексей, и здесь Мелик рассчитывал начать служить, если б его рукоположили.

Сквер перед храмом и прилегающая улица были заполнены народом. В боковом переулке стояли машины, среди них с посольскими номерами, поодаль — желтая милицейская. Жители окрестных домов прильнули к стеклам своих окон. Ртутный свет фонарей дробился на медленно таявших вверху клубах пара и папиросного дыма. Толпа, очертания которой терялись в ночной мгле, была окутана будто туманом. От неверного света и сырости людей прохватывал озноб, усугублявший смутное беспокойство, владевшее ими. В толпе казалось теплее, но попавшие в гущу быстро кидались прочь, разочарованные соприкосновением.

Стаями бродили длинноволосые бухие парни, страшными воплями разгоняя встречных. Алкаши вымогали у проходивших копейки. Слышался возбужденный девичий смех. С замкнутыми, осуждающими лицами двигались под руку пожилые пары. Отрешенно, гордо шли бородатые неофиты. Азартом горели глаза интеллигентов. Деловито спешили куда-то подтянутые филеры в тирольских шляпках и куртках, не без презрения посматривая на собравшихся. Недоуменно переминалась компания «золотой молодежи» — подающие надежды нувориши из кинематографических жучков или дети нуворишей, при мехах и дубленках; впрочем, женщины были оживлены более, чем мужчины, определенно скучавшие и ждавшие, когда отсюда можно будет уйти и повеселиться с подругами. Школьники-акселераты, явившиеся сюда, наверное, всем классом, дурачились, загоняя своего товарища в «пятый угол». Их одноклассницы щебетали и дергали расшалившихся ребят за рукава, предупреждая, что идет милиционер. Но патрульный орудовец, весь в коже с головы до пят, не обращал на них внимания; он был растерян, не имея твердых инструкций, что делать, чтобы освободить проезжую часть. Позади него плелся седовласый нищий — актер. Размахивая мятой шляпой, он голосил: «Товарищи, не скажете ли, сколько времени? Товарищи, пора начинать, пора!» Шныряли и вовсе непонятные личности, каких уж много лет давно нигде не попадалось. Тетка рядом даже шарахнулась от одного такого — одичавшего или больного подростка, аккурат послевоенного беспризорного, в старой офицерской фуражке, надвинутой на уши и подхваченной под подбородком ремешком, без пальто, в запахнутом чужом пиджаке, рукава которого болтались у самых колен. Тут же из толпы, словно из омута времени, из глубин памяти, вынырнул еще один — по облику урка, из тех, что наводняли Москву после амнистии 1953 года, фиксатый, кепка с разрезом, модная у них тогда, белое кашне, воротник поднят. Втянув голову в плечи, он мгновенно по-воровски пропал. Затем возникли двое несусветных калек, ободранных и перекошенных, Бог весть где обретавшихся в другие дни года; безногий, с шутками и прибаутками прытко скакавший на деревяшке, вел за собой слепого.