Наследство

Наталья Михайловна пришлась им обеим впору: они обе наперебой заговаривали ее, особенно, вопреки ожиданиям, не еврейка, а детская писательница. Наталья Михайловна привычно, со вниманием, выслушивала, вникала, и, однажды услыхав, не путалась в частностях генеалогических древ и биографий. В незапахнутом халате, держа плоскую пишущую машинку на коленях, растрепанная, с выбившимися из-под дорогого гребня русыми прядями, детская писательница говорила без умолку, все одушевляясь, и часам к трем дня начинала сипнуть и трястись явственней и явственней. Она была из хорошей семьи, хорошей теперешней, родители ее были: отец — литературный критик, а главным образом литфондовский деятель, мать — переводчица, тоже достаточно известная. Сам детская писательница была прежде замужем, недавно вознамерилась выйти снова, но помешали некие препятствия, то именно, что она была замешана в одном политическом деле, ее вызывали, и избранник ее, часто ездивший за границу или, по крайней мере, хотевший часто ездить, решил не портить лучше себе анкетных данных и от брака воздержаться. По этому поводу у нее и случился этот запой, но виновата была не она сама, а примешивалась тут еще подруга, которая не удерживала ее, а, наоборот, спаивала, хотя знала, что после того запоя ей категорически нельзя было пить. Они начали в августе, возвратясь из Крыма, и пили всю осень, тут с наступлением холодов обнаружилось, что подруга, пропившись дочиста, заложила в ломбард шубу писательницы, оставленную у нее. Это послужило причиной еще одного разрыва.

— Вы понимаете меня? — зябко кутаясь в шаль, наброшенную поверх свалявшегося байкового больничного халата, хрипловатым своим голосом спрашивала она Наталью Михайловну. — Вы понимаете меня, что мне все равно, какая эта шуба, десять тысяч она стоит или пятнадцать, и кто мне ее подарил, отец или любовник? Мне все равно, но я хочу быть тепло одета! Я не люблю мерзнуть! — Она отшвырнула машинку, в клавиши которой попасть уже не могла, и задрожала всем телом, грозно и пьяновато, хотя Наталья Михайловна наверняка знала, что она не пила. — Я не хочу! Я прихожу к ней, у нее, конечно, сидят эти ее мужики, и она перед ними начинает выкобениваться: «Ха-ха-ха! Она хочет быть одета! Она хочет быть зимой одета! А я не хочу быть одета?! Вот я, на мне ничего нет! Я голая! Я голая!..» Вы по нимаете меня? Начинается это представление. Она рвет на себе ночную рубашку, она всегда ходит в ночной рубашке, обнажает перед ними свои телеса (между нами говоря, она могла бы этого уже и не делать, не пятнадцать ей уже лет), а я что же?! Я должна, как дура, принимать это?! Ты любишь ходить голой? Ну и ходи! Ходи… твою мать! А я не люблю ходить голой, я люблю быть одетой! Б… такая!

Пожилая докторша из старческого отделения жалела Наталью Михайловну и, приходя иногда навестить ее, пеняла ей:

— Что вы, душа моя, все время о чем-то думаете, что вы все время что-то сравниваете да взвешиваете? Не надо так, ей-богу, в этом нет пользы. Не мучайте себя понапрасну.

Наталья Михайловна уверяла ее, что единственно почему она может казаться расстроенной или не в себе, так это из-за бесконечных рассказов, которые она принуждена каждодневно чуть не с утра выслушивать. Но та, очевидно, не верила ей, сомневаясь, не больна ли она по-настоящему и не нравится ли ей просто лежать в больнице и ждать лекарств. В конце недели, бродя вокруг загончиков с железобетонным решетчатым высоким забором — для буйных и дальше, у оврага, по больничному парку, Наталья Михайловна увидела, что та подает ей знак из окошка своего флигелька подождать ее; через минуту та выбежала к ней:

— Вы знаете, дорогая моя, что если вы будете ходить здесь такой расстроенной, то рискуете совсем не выбраться отсюда? На профессорском обходе Геннадий Иванович сказал, что вы действительно ненормальны и что он не хочет выпускать вас! Для вашей черной меланхолии — вы же слышали? — нет базиса! Что, вы хотите навсегда здесь остаться?! Прошу вас, отнеситесь к моим словам серьезно. Я очень прошу вас, — повторила она, всячески обинуясь и краснея.

— Я вас не совсем понимаю, — сказала Наталья Михайловна.

— Ах, боже мой, — ее полные щечки покраснели еще сильнее, — не понимаете, ну так поймите! Все люди, и мы тоже люди. У каждого врача, сколь бы хорош и профессионален он ни был, есть еще личное отношение к больному. Чего ж здесь непонятного?! Я, предположим, отношусь к вам хорошо, но… — она понизила голос, — ведь вы же не можете надеяться, что и все остальные к вам так же хорошо относятся?..

— Ах, вот оно что! — сообразила наконец Наталья Михайловна.

— Ну так вот вам мой совет. Пересильте себя… покажи тесь веселой, что ли, смейтесь, рассказывайте анекдоты, шу тите! Покажите, что депрессия ваша — позади. Иначе вы потом пожалеете, но будет поздно…