Наследство

— Нет, на этот раз дома тихо… С утра работала, потом гуляла, много думала обо всем этом… О Льве Владимировиче, об Ольге, вообще о своей жизни… Что-то плохо стало с деньгами, — упростила она.

— А почему бы вам не устроиться куда-нибудь в тихий академический институт, писать статьи? — спросил Вирхов. — Сейчас ведь стало получше. Я и сам года два работал в таком институте… У человека по фамилии Целлариус. Вы не знаете его? Сегодня увидите…

— Да ведь я пробовала, — усмехнулась она. — Я когда-нибудь, если захотите, расскажу вам об этом. Но у меня ничего не выходит. То есть сначала как будто успех, все в восторге, а потом у меня начинается эйфория, в какой-то момент я делаю не то, что нужно… Или вообще все кончается открытой ненавистью, особенно у женщин. У меня всегда так, всегда одинаково.

— Да…[13] трудно, — признал он, — даже в интеллигентских институтах.

— В интеллигентских еще хуже, — убежденно сказала она.

— А писать статьи? Вот у меня самого сейчас как раз такой период, я хочу попробовать жить такого рода заработком. Хотя пока что еще состою в должности. Не знаю, что из этого получится. У меня ведь техническое образование… Буду писать статьи о технике, наверное. О смысле техники. Как Хайдеггер.

— Какие же можно писать статьи? Вам еще, может быть, и можно… а уж мне? Не знаю…

— Под псевдонимом.

— Нет, мне теперь уже только один псевдоним остался: soeur de…[14]. А вы, стало быть, занимаетесь сочинительством?

Вирхов был смущен, совершенно не представляя себе, как отвечать. В занятиях сочинительством он пока что не признавался никому, кроме Лизы Осмоловой, — хотя знал, что Ольга, Мелик, да и остальные догадываются, кажется, об этом. Время от времени они даже пошучивали над ним, но он все равно не признавался, все собираясь написать какую-то большую вещь, роман, «долженствующий обнять Россию со всех точек зрения» — гражданской, политической, религиозной и философской (наподобие гоголевского Тентетникова), — так острил он сам с собою, — и лишь тогда открыться.

— Да, ведь вы верующая? — спросил он, уходя от ответа. — Извините, что я так прямо… Рассказывают, что вы даже ездили в Литву, чтобы перейти в католичество?

Она испытующе посмотрела на него:

— С католичеством — это, конечно, ерунда. Хотя я дружу там со многими патерами… А с какой целью вы спросили об этом? — И, не дождавшись ответа, быстро продолжала: — Сейчас ведь это потеряло какой-то важный оттенок. Точнее, сам вопрос потерял какой-то оттенок. Сейчас, кого ни спроси, обязательно будет богослов или специалист по делам русской Церкви. Этого всегда так ждали, на это так надеялись, и вот сейчас, когда это происходит, видно, как это ужасно! Это так быстро стало модой, стало так доступно… Сейчас как бы уже и неприлично: интеллигентный человек и вдруг не… Конечно, грех так говорить, но ведь это так?!

Он засмеялся. Улыбка шла ему, его длинное лицо казалось круглее и не так бледно, хотя сегодня он выглядел вообще лучше.

— Это преувеличено, — сказал он, — но что-то есть.

— А вы сами, — спросила она, — как вы?

Он нерешительно кивнул. Ей, однако, хотелось узнать больше.

— А как вы пришли к этому? — стала выспрашивать она. — У вас было что-нибудь с детства? У меня-то самой была бабушка… Не совсем моя бабушка, моего названого брата, сына Натальи Михайловны, Сергея, мать ее второго мужа. Бабушка была настоящая францисканка. И пока я была с нею, все было хорошо… Потом уже был провал и темные годы… — Голос ее дрогнул, и последние слова она произнесла совсем тихо и с прежним трепетом. Вирхов неловко сказал:

— Да, это хорошо, что у вас так вышло, с детства… У меня ничего похожего не было. У нас в семье, наоборот, гордились тем, что бабка (с материнской стороны), еще когда они жили в Медыни, выгнала из дому пьяного попа на Пасху. Знаете, прежде они ходили по домам?.. Да, матушкин характер, это от нее. Так что у меня все началось только недавно. Я ведь провинциал. Приехал в Москву учиться, когда кончал, женился, потом развелся. Но в Москве, как видите, остался. Я ведь только теперь, только недавно сошелся… со всем… этим кругом…

— У меня иначе, — подтвердила она, и ему на секунду стало неприятно, что она сказала это так уверенно, как будто иначе и не могло быть. — У меня потом было как бы возвращение к тому, что я уже знала… Как после какого-то затмения или болезни.

Голос ее осел, и в глазах словно бы блеснули слезы, но он не совсем понял, так ли это, и несколько шагов всматривался. Потом осторожно спросил, отчего случилось это затмение.

Она вздохнула: