Наследство

— Так это все можно перевернуть наизнанку, — сказала Таня, осмелев.

— Нет, не все.

— А что же нет?

— Учение принца Гаутамы, — торжествуя и отчасти паясничая, чтобы его все же нельзя было втянуть в серьезный разговор, объявил он, — Гаутамы, Сакья-Муни, царевича Сидхарты! Вот, может быть, единственное на земле учение, которое такому искажению не поддается…

— Да, вы правы, правы, — крикнул ему со своего места Митя, который не хотел показать, что произошло что-то особенное. — А вы напрасно спорите, — сказал он Тане. — Это действительно так. Но мы плохо представляем себе богатство этого учения.

Эссеист поморщился:

— Вот это уже вздор. Мы достаточно его чувствуем. Я утверждаю, что основную интуицию любой религиозной доктрины мог почувствовать верно.

— Нет, я все же считаю необходимым изучать санскрит, — возразил Митя.

— Я понимаю вас. Мы оба с вами ищем всечеловечности, — сказал эссеист. — Хотя и идем к ней разными путями.

* * *

За тем концом стола, однако, начали уже подниматься, толкая друг друга и перелезая через еще сидевших. Лев Владимирович пропустил свою соседку; она протянула ему руку, и он тоже поднялся, опираясь ей на руку, а потом на плечо. Мелик поймал устремленный на них Танин взгляд, показав зубы, улыбнулся и сделал знак Вирхову, что хочет что-то сказать ему.

Вирхов выбрался вслед за Таней и, извинившись, отошел с Медиком в сторону.

— Ну что? — саркастически сказал Мелик. — Поговорили об умном? Прекрасно! Но я хотел поговорить с тобой о вещах несколько более близких, о более конкретных… Ты помнишь, о чем мы на днях говорили?

— Да, разумеется.

На днях, когда он был у Медика, туда же пришел Хазин и, зная, что имеет дело с мужчинами, с людьми надежными и благожелательными, открыто жаловался, что «демократическое движение, едва возникнув, переживает кризис: единицы способны по-настоящему делать что-то, изобретенные формы однообразны и неэффективны, наконец, нет идей, нужны новые идеи, иначе все тонет в разговорах и разногласиях, которые, безусловно, уже начались».

Мелик в такт его словам кивал головою:

— Да, да, я говорил тебе об этом давно. Ты помнишь? Я же предупреждал тебя, что вы торопитесь. Вы хотите взвинтить ситуацию, а этого не нужно.

Хазин с неудовольствием, но терпеливо выслушивал эти поучения, как политик, пришедший на переговоры с равным ему партнером, которого надо обязательно залучить на свою сторону.

— Да, но что же делать? — воскликнул он. — Ведь вы же не хотите нам помочь, — подчеркнул он, возводя Мелика в ранг представителя какого-то неведомого обширного сообщества. — А между тем мне кажется, вы могли бы нам помочь. Как и мы вам, разумеется.

— Слияние наших движений фактически уже происходит, — заметил Мелик, принимая как должное предложенную ему роль.

— Происходит?! — возмутился Хазин. — Сколько же, по-твоему, христиан подписало, например, наши письма в защиту?

— Ну, это не единственные, как ты сам понимаешь, методы, — уклонился Мелик.

Но он был очевидно задет, и Хазин отчасти добился своего, ибо Мелик, поддавшись раздражению, сначала дал себя вовлечь в путаный и несправедливый спор о гражданской позиции христианина, разозлился еще больше, так как обнаружил перед ними, что не помнит, как нужно было бы, цитат из Писания на этот счет, и под конец сказал:

— Хорошо, хорошо. Наверное, ты прав. В чем-то прав. Надо будет обговорить это подробнее. У меня есть кое-какие идеи.

Это было, собственно, все. Сейчас, стоя перед Вирхо-вым, сегодня какой-то осунувшийся, небритый, блестя воспаленными карими глазами, он, спросив про вчерашнее, помолчал, потом, быстро оглянувшись, спросил:

— Тогда… Ты не знаешь… — Он еще раз оглянулся. — Зачем ходит сюда Лев Владимирович?

— А что здесь такого? Он всегда сюда ходил.

— Н-нет, не всегда.

— По-моему, всегда, одумайся, — Вирхов улыбнулся. — Это он меня и привел сюда.

Мелик задумался, засунув руки за пояс и опустив на грудь свою лохматую голову.

— Видишь ли, меня смущает вот что, — проговорил он, третий раз незаметно оглядываясь. Но в это время почти все были уже на ногах и стояли небольшими группами, споря или снова пытаясь петь.

Их приятель-эссеист с лицом Вольтера, Захар, Митя Каган и еще кто-то беседовали поодаль о политике де Голля в вопросе объединения Европы и о перспективах отъезда.

Сбоку от них именинник, обняв Ольгу, топтался с нею, натыкаясь на всех, под исчезающие звуки далекой музыки, прорывавшиеся сквозь треск помех или глушилок. Еще не сколько человек наблюдало, как молодой художник с юной соседкой Льва Владимировича, рассказывавшей про лагерь, танцуют твист. Поводя в ритм плечами, худенькая, маленькая, прямо держа стройный корпус — она, и, изогнувшись всем телом назад на сильных ногах, — он — они приседали все глубже, пока не опустились друг перед другом на колени, и так, стоя на коленях, взявшись за руки, долго разговаривали о чем-то, не обращая внимания на бродивших вокруг.