Наследство

Переехав в Москву, они готовы были ненавидеть деревню, им было страшно вспомнить о ней, но, видно, что-то безудержно тянуло их туда, и следующим летом они сняли этот дом уже как дачу, на другое лето приехали снова; приезжали и зимой. Хозяйка по старой памяти пускала их за небольшую плату. Теперь, научившись зарабатывать деньги, они разохотились и даже поговаривали о том, чтобы купить этот дом (половину) себе в собственность. Старуха была согласна и уступала задешево, чуть ли не как дрова. Они уже договорились с сельсоветом и должны были вот-вот оформлять покупку, как вдруг дело по неизвестной причине застопорилось; зампредседателя, обещавший все сделать, стал бегать от них, и они не могли понять, где ошиблись.

С покосившегося крыльца без перил Мелик и Вирхов взошли в дом, в холодные сени с устоявшимся запахом керосинок. Не нащупав в темноте скобы, они потянули за отставший дерматин дверной обивки и перешли в другие, теплые сенцы, откуда слева вела крутая лестница на чердак, в мансарду, а дверь справа — в жилые комнаты. За нею были слышны детский плач и смех мужчины, подтрунивавшего над ребенком. Мелик, шедший впереди, наклонил ухо к двери:

— Это что же, Левка снова здесь?

— Кажется, да, — Вирхов в темноте наткнулся на него. Мелик трижды стукнул кулаком по косяку и дернул дверь.

— Это что, заперто?! — закричал он, встревожась, так как дверь не поддалась.

Он рванул еще раз, дверь отворилась. Они вошли в крошечную кухоньку, где беременная Ирина в замызганном переднике возилась у печки.

— Что, так постишься, что сил не стало? — спросила она, распрямляясь.

— А ты что в таких опорках ходишь? — огрызнулся Мелик, взглянув на ее ноги в разодранных и разрезанных валенках: у нее было варикозное расширение сосудов. — Смотри, как старуха скоро будешь.

— Ладно, иди, иди, — сказала она. — А ты, Вирхов, тоже хорош, подобрал себе приятеля.

Вся кухня была шириной в два шага. Дальше, через проем со снятой дверью и отброшенной сейчас, тоже замызганной занавеской, была комната, оттуда выглядывали сидевшие за столом гости: Ольга, Лев Владимирович и вчерашняя беленькая приблатненная девушка. Там был и еще кто-то.

Мелик уже вошел туда и, сняв пальто, бросил его на кушетку в углу; кроме стола, кушетки да тумбочки с радиоприемником, в комнате ничего больше и не было. Вирхов вошел следом. Под потолком горела лампочка без абажура. За непокрытым столом, где стояла лишь кастрюля с остатками супа, несколько граненых стопок и чашек да лежал прямо на столе искромсанный хлеб, сидели еще Григорий и сын Льва Владимировича, Сергей, с горлом, обмотанным шарфом. Дверь в другие комнаты была закрыта. Теперь она отворилась, и маленькая девочка с грязными босыми ножками появилась на пороге, щурясь на яркий свет.

Ольга, перегнувшись к ней, спросила:

— Тебе чего, Сашенька?

За дверью послышался стук еще одних детских ног, уже обутых; зареванный мальчик лет пяти — Леня, старший сын Ирины, высунулся оттуда и, схватив за руку, увел сестренку. Потом он вышел снова и, все так же хмуро оглядывая присутствующих глубокими, темными глазами с синими обводами вокруг, лег на кушетку, подперев голову рукой.

— А где прочие? — поинтересовался Вирхов.

Выяснилось, что Борис с Ольгиным племянником отправились в сельсовет узнавать насчет дома. С ними увязался и вчерашний именинник, утверждавший, что — по святцам — именины у него и сегодня тоже. Мелик удивился, что тот еще на ногах.

— Едва-едва, — сказал Сергей простуженно. — Я боюсь, что они его потеряют по дороге. Вы их не встретили? Их что-то долго уже нет.

— А именинника-то зачем пустили? — упрекнул Мелик. Ирина крикнула из кухни:

— Он, конечно, надеется, что ему удастся перехватить еще в магазине! У него рубль-то уж припасен!

Сын Льва Владимировича, Сергей, потупясь, сделал гримасу, изображавшую, что он улыбается. Здешние очень чтили его и то же самое — старшие. Он был способный лингвист, но его губило странное, несколько как бы заторможенное отношение к жизни, с немного печальным любопытством к элементарным, первичным, земным ее формам (Захар, конечно, уверял, что это буддийское). Сейчас Сергей был болен, это состояние было органично ему при его всегдашнем интересе к жизни тела, но одновременно как-то особенно унижен, обостренно ощущая здоровье каждого из присутствующих здесь и особенное здоровье своего неувядающего отца. Он сидел сгорбясь, глубоко запрятав подбородок в шарф, а зябнувшие руки — в карманы, ни на кого не глядя, и если начинал говорить, то лишь о том, как локализуется в нем его простуда, кочуя по зеву, гландам и бронхам из одного места в другое.

Мелик достал из своего и вирховского пальто, бесцеремонно стряхнув лежавшего на них мальчика, обе бутылки.

— Смот'рите, смот'рите! — закричал Григорий.

— Да, теперь напьемся, — заметил Лев Владимирович, посматривая на беленькую девочку.

— Если еще и те принесут, тогда — да. — Она курила и пускала дым кольцами.