Наследство

Со смертью бывшей хозяйки в доме осталась только ее сестра, учительница местной школы, вышедшая теперь на пенсию. Она приехала сюда еще перед войной, и тогда же зять выделил ей две комнаты и построил особый вход. Там старуха и доживала свой век. Она боялась быть одна, а кроме того, хотя дом значился ее собственностью, но находился в ведении поселкового Совета, и Совет этот постоянно был недоволен, что одинокая старуха владеет целым домом. Поэтому она, в общем, охотно пустила к себе молодых людей. Мелик состоял с нею в дальнем родстве; он-то и указал им на Покровское и привел к старухе, которую называл тетей. Он обмолвился как-то раз, что с этим домом у него связано очень и очень много, но подробнее, что именно и как связано, никогда никому не рассказывал.

Из молодежи здесь в свое время поселились двое — сын Льва Владимировича Сергей и его троюродный брат по матери Борис. Ольгин племянник, Алексей Веселов, жил в самой деревне. Там прежде жил Григорий. Митя Каган сразу же поселился отдельно, в трех километрах отсюда, и преподавал в тамошней школе. Еще кончая свои институты, они все, кроме сына Льва Владимировича, одного за другим начали рожать детей; сейчас у них всех было уже по трое, а жена Бориса Ирина носила четвертого.

Старуха хозяйка относилась к ним безразлично. Хотя к ним почти каждый день кто-нибудь приезжал и часто пьяные гости орали, стучали кулаками по столу, плясали и пели песни, ей, вероятно, все же было не так одиноко и страшно. Но она вообще была человек странный. Даже к Мелику она относилась равнодушно; бывая здесь, он иногда заходил к ней или окликал ее, бродившую по двору в мужской шляпе и пиджаке или в шапке-ушанке и ватнике, всегда в длинной деревенской ситцевой юбке, из-под которой видны были сношенные грубые ботинки или кирзовые сапоги, она без улыбки отвечала, они перебрасывались несколькими не значащими словами, и он возвращался с кривою усмешкою, не объясняя, о чем они говорили, вздыхая только, что старуха совсем выжила из ума.

Жильцы не могли ее понять и к ней привыкнуть и немного заискивали перед нею, боясь, что она знает их нелепую, запутавшуюся жизнь, презирает и осуждает их за нее, но не смеет отказать им, чтобы не остаться одной.

Проверить, так ли это, было, однако, трудно. Старуха только окидывала их неподвижным пронзительным взором и уходила, и они не могли взять в толк, знает она или нет. Но это и вряд ли можно было понять. Они и сами толком не понимали, что тут можно знать, а что нет.

Сначала все шло отлично: они уехали — толстовство-ватъ, и немало удивили этим старших. Они сразу стали со старшими как бы на равных, и те тотчас признали это и ездили к ним в деревню как к друзьям, почти забыв о разнице в возрасте, и Хазин связывал теперь свои надежды и проекты уже с ними и тщеславно думал, что нравственность и воля были разбужены в этих мальчиках благодаря его непосредственному влиянию, его воле, его беспокойству. Летом, когда они переехали туда, все было хорошо. Лето стояло теплое, сухое, и хотя в двух семействах уже были дети, тяжести деревенского быта, страшного для непривычных городских — даже выросших в простых семьях и коммунальных квартирах, — еще не чувствовалось. Дети ползали по саду на одеялах, стирать можно было прямо у запруды, а готовили чаще всего на дворе, разводя огонь в вырытой и обложенной кирпичами ямке.

Осень тоже выдалась удачной, грибной. Вокруг было очень красиво, с крыльца вниз через овраг далеко и нежно светился золотом облетавший лес, и эта красота, которую они, горожане, впервые видели так долго, так близко, словно ободряла их и подтверждала им, что все правильно, все будет хорошо.