Наследство рода Болейн

У меня три комнаты с ужасно убогими гобеленами на стенах. В одной слуги, а в двух других я, при мне сводная сестра Изабелла, леди Бейнтон и еще две дамы. Они со мной даже не разговаривают — злятся на меня ужасно, что тут очутились, будто я во всем виновата. Только Изабелла со мной чуть подобрее, ей велели читать мне нравоучения, объяснять все мои грехи. С такой невеселой компанией, да еще и в тесноте, — хуже не придумаешь. Священник всегда поблизости, вдруг мне вздумается добровольно всунуть голову в петлю, во всем ему признаться — покато я от всего отрекаюсь. Изабелла дважды в день читает мне нотации, будто я служанка какая-то. Из книг — только пара молитвенников да Библия. Можно, конечно, заняться рукоделием, шить рубашки для бедных, но сколько же их можно шить? Ни пажей, ни придворных, ни шутов, ни музыкантов, ни певцов. Даже моих комнатных собачек забрали, я знаю, они по мне наверняка скучают.

Никого из друзей нет. Дядюшка исчез, рассеялся, словно утренний туман. Говорят, что все остальные — леди Рочфорд, Фрэнсис, Екатерина Тилни, Джоанна Булмер, Маргарита Мортон и Агнесса Рестволд — в Тауэре, их допрашивают, хотят все обо мне узнать.

Но сегодняшняя новость хуже всего. Мне сказали, что и Томаса Калпепера забрали в Тауэр. Бедный мой красавчик! Только подумаешь, как его пришли арестовывать эти бряцающие оружием уроды, — просто ужас! А если представить себе, что его еще и допрашивают, — коленки слабеют, хочется забиться в угол кровати, уткнуться носом в грубую наволочку и как следует порыдать в подушку. Лучше бы нам сразу убежать, как только поняли, что любим друг друга. Если бы мы только встретились, пока я еще жила в Ламбете, прежде чем попала ко двору. Если бы я сразу пообещала быть его и никому другому не принадлежать, все могло обернуться иначе.

— Позвать священника? — ледяным тоном осведомляется леди Бейнтон, заметив, что я рыдаю. Им всем только и дай, что довести меня до слез, — вдруг во всем признаюсь.

— Нет, — отвечаю я как можно быстрее, — мне не в чем каяться.

Вот ужас-то, леди Маргарита Дуглас жила в этих самых комнатах, ее тут держали в одиночестве, разговаривать ни с кем не разрешали, и за что — за то, что влюбилась. Нашли преступление! Она, как и я, бродила, наверно, по комнатам, из одной в другую, ее держали взаперти за то, что осмелилась полюбить. Ей тоже не говорили, в чем ее вина, какое ей придумают наказание, когда объявят приговор. Она тут больше года сидела, одна-одинешенька, всеми ошельмованная, не зная, что дальше будет, надеясь, что король ее простит. Ее отсюда забрали совсем недавно — чтобы освободить место для меня. Просто не верится! Перевезли в Кеннингхолл, будет там ожидать прощения, если король ее когда-нибудь простит.

Я все о ней думаю. Она совсем немногим меня старше, ее тоже держат взаперти, в одиночестве, и все ее преступление в том, что она влюбилась и он ее тоже полюбил. Жалко, что я тогда не пошла к королю на коленях умолять о прощении. Откуда мне было знать, что и я в один прекрасный день тут окажусь? В той же самой комнате! Как и она — за любовь. Жалко, что я ему тогда не сказала — она просто глупая девчонка, ее надо учить и воспитывать, а не арестовывать и запирать на замок. Но я не бросилась на ее защиту, и за бедную Маргариту Поль не заступилась, и за тех, других, в Смитфилде. И за северян, когда они против него поднялись, я слова не сказала. И за Томаса Кромвеля. Отправилась венчаться в тот самый день, когда его казнили, даже полминутки о нем не подумала. Не пыталась защитить принцессу Марию, хуже того — еще на нее королю наговаривала. Даже за мою госпожу и королеву Анну слова в защиту не сказала, а уж ее-т я любила по-настоящему. Обещала верность и дружбу, а когда велели подписать показания, подмахнула, даже не читая. А теперь никто не станет на коленях просить и умолять за меня.

Конечно, я тогда ничего не понимала. Если вместе с Фрэнсисом Дирэмом они арестуют Генри Мэнокса, он им все-все расскажет, не сомневайтесь. Мы с ним не по-дружески расстались, и Фрэнсиса он на дух не переносит. Он уж им расскажет, как мы с ним только что не спали вместе, а потом я его бросила ради Фрэнсиса Дирэма. Замарает мое доброе имя, и бабушка рассердится.