Насмешливое вожделение

Он одновременно предчувствовал и уже знал: здесь — настоящая родина меланхоличных и насмешливых бесов. Тех, кто следует за ним по американскому континенту и не выпускает из своих когтей и челюстей, кто изводит его у реки и у моря, в постели и в гуще толпы, набрасываясь на него в час одиночества и до боли вспахивая душу. Здесь, в альпийских долинах, и там, чуть дальше, на равнинах Паннонии, в ветре и воздухе бесы в своей стихии, от них невозможно ускользнуть. Они чувствуют себя, как дома, в озерах и над холмами, в кронах деревьев, на болотах и скалистых хребтах, в деревенских трактирах и на воскресных улицах пустынных городов, в детях, мужчинах и стариках. Он одновременно предчувствовал и уже знал: он прибывает в край страдания. В край, который с самого сотворения мира мучают бесы меланхолии. В край, где люди с раннего детства слышат о страдании и понимают его еще до того, как узнают, что это слово означает на самом деле. Что оно значит, никто из них в точности не знает, хотя они его постоянно произносят. Люди пишущие и всякого рода творческие личности с особым благочестием выговаривают слово hrepenenje[19], и с гордостью объясняют друг другу, что глубину этого слова никто не понимает, и что его невозможно перевести ни на один другой язык мира, это магическое слово невыразимым образом понятно только жителям этого края. Конечно, ведь только жители этого края так любят страдать, и делают это втихомолку, с позволительной злобой по отношению к своему и чужому страданию, они не бьют стаканов, не играют джаз, не стонут чрезмерно, просто страдают и тоскуют. Страдания им ни в особенную печаль и ни в особенную радость, хотя второе лучше, чем первое, они страдают потому, что так предопределено. Когда им не хватает страдания, когда его не доставляют жизненные неурядицы, тогда они причиняют его себе сами. Причиняют другим и причиняют себе. Край полон природных красот, которые маскируют меланхоличных бесов. Чем больше люди смотрят на эту маскировку, чем больше взбираются на высокие горы и озирают свои реки и желтые поля, тем больше кажутся себе и другим безобразными и злыми, и если кажутся недостаточно, недостаточно безобразными и злыми, то причиняют вред себе и другим, чтобы было достаточно. И он уже чуял, уже знал, что прибывает в страну смерти. Он уехал отсюда с бесами меланхолии и смертью в душе, но, обойди он все уголки мира, смейся и люби, беспечно бездельничай и веселись до безумия, его стержень, внутренний стержень, проходящий через все тело, от мозга до гениталий, с пристегнутой к нему беспокойной душой, нес бы в себе все то, что этот край дал ему с первой секунды жизни. С первой секунды, когда еще в нежнейшем детстве он увидел кроткое лицо матери и тень страдания на нем, с беззащитного и бедного малолетства до чтения первых букв, чтения, которое немедля стало чтением о страданиях, до встреч с людьми, которые больше всего заботились о том, чтобы ранить и навредить другим и себе, себе и другим, так и сяк отпихивая друг друга на жизненном пути. Люди здесь выбирали те механизмы социального регулирования, которые наилучшим образом подходили их фундаментальному жизненному курсу, их основанным на глубокой меланхолической озлобленности межличностным отношениям. Лучше всего здесь работали репрессивные системы, пышным цветом расцветали лицемерная и коварная деспотия клерикализма и зверские беззакония коммунизма. Только в таких, именно в таких системах люди здесь чувствовали себя по-настоящему хорошо. Тайная полиция достигла здесь поразительно высоких результатов, поскольку они соответствовали внутренней сущности людей, для которых наиболее естественным, исторически обусловленным, глубоко укорененным было причинять вред или потихоньку мучить себя и других, других и себя. Тому, кто свои молодые, беззащитные годы провел среди людей, которые только и ждут подходящего момента, чтобы огреть друг друга, ткнуть палкой в мягкие ткани черепа, тому не найти спасения ни на одном континенте, ни в одной толпе, для того радость длится недолго.