Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов

Конечно, он не стенами оградился, но мудростью. Не должно же и нам отчаиваться, но, любя такие слова, и самим сему соображаться и приобучаться. Лисица смертно боялась льва, но, несколько раз узревши, дерзнула с ним и беседовать. Почаще помышлять о смерти должно и о прочиих горестях. Тогда уразумеем, что многие мы от слепого сего мира ядовитые и лживые испили мнения, которые, если разжевать, тогда из горьких сделаются сладкими. Не можешь подлинно сказать, что не встретится с тобой то или то, но сие заподлинно можешь о себе сказать: «Не пойду путем беззаконных и не поревную лукавствующим». Сие в нашей силе, и сия есть едина дверь, во храм ведущая спокойного сердца. Всеми силами пекись не раздражать внутреннего судию твоего, совесть твою: от ее единой гнева рождается в душе червие и чирие, денно и нощно ярящееся и лишающее душу бесценного мира. Раскаяние есть само себя опаляющий пламень. Внутренний жар и хлад горшее наводит пристрастие, нежели нашедший, так и внешнее страстие, нежели нашедшее, так и внешняя трата менее наводит досады, нежели внутренняя. Если же кто в тайностях сердечных тайным громом и молниею поражается от совести и видит внутри, в зерцале вечной правды, что сам он есть вина разоренного своего душевного града, таковому сердцу вся тварь, весь мир и все его дарования утешений дать не довлеют. Ни великолепный дом, ни царственный род, ни высочайший чин, ни тысячи злата и сребра, ни учение, ни ангельский язык, но только едина дружественная и милосердая совесть. Она-то есть внутри нас источник всех чистых и честных наших дел, рождающая святую некую кичливость и бесстрашие, отверзающая сердечному оку вечное сладчайшее памяти зерцало, в коем видим нашу твердую надежду умащающую нас и питающую во время старости. Ветви розмариновы хотя отрезаны от своего древа и давно уже лежат мертвы, однако духом дышут благовонным. То жеи в добрых делах. Хотя давно совершилися и время их прошло, но издалека милолюбною памятью, как сладчайшим фимиама благоуханием, услаждают душу, родившую честные чада. Вот чем благочестивый, процветая, цветет муж! Он смеется всем хулящим жизнь сию и оплакивающим, будто плачевную юдоль и плень вавилонскую. Воистину премудрая сия в Диогене мысль! Он, будучи на квартире, спрашивает хозяина: «Куда ты с такою ревностию прибираешься и красишься?» – «Как куда? У нас-де сегодня праздник». – «О друг мой! – сказал Диоген. – Доброму человеку всякий день – праздник». Ей целомудренному праздник, да еще светлый. Ибо мир сей и голубой свод его не Божий ли есть, святейший всех храмов храм его? В сей храм от чрева матернего вводится человек – зритель не мертвых и рукотворенных человеческим орудием образов, но тех, кои само собою умное божество, вечные свои подобия, утвердило на тверди небесной. Вот иконы невидимости его. Солнце, луна, звезды, реки, непрерывно воду источающие, земля, плантам (растениям) пищу подающая. А когда во храме сей, и в таинства его входить началом и виною нам есть жизнь наша. Воистину достойно и праведно есть, да будет исполнена веселия, радости и мира! Не подражайте слепому народу. Он отлагает свое веселие на учрежденные человеком праздники, дабы не сегодня, но в то время наемным поутешиться смехом, зевая на мздоимных театрах[329]. Что за вздор? На комедиях, на праздниках, человеком уставленных, и торжествах опрятны, одеты, тихи, спокойны, веселы; нет тогда плача и смущения, а всеобщий наш праздник Богом узаконенный. Торжества виновницу, жизнь нашу, безобразно оскверняем в рыданиях, в слезах, в жалобах, в горестях, ропотах, почти всю ее истощаем. Чудо воистину! Сладкогласие в музыкальных орудиях любят. Собственную же свою жизнь без всякой сладости, веселия и утешения оставляют горчайшими пристрастиями, заботами и печалями, конца не имущими, изнуряемую. И не только сами себя уврачевать не пекутся, но и премудрыми друзей своих словами соблазняются. Сие когда бы не мешало, тогда бы и настоящая жизнь бессоблазненна, и прошедшая сладкопоминаема, и впредь благою надеждою утверждена была бы.

Конец

М. И. Ковалинский Жизнь Григория Сковороды [330] Написанная 1794 года в древнем вкусе

Non omnis moriar[331]

(Horatius).

Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в нечленовных ископаемых – земля; в растительных – вода; в животных – огонь; в человеке – разум и так далее.

Каждое бытие составляет особый круг, или мир свой, с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости.

Каждая главность, или всеобщность, сих кругов имеет над собою, и в себе главнейшее, всемирное, верховное, единое начало: все тем были.

Сие, распространяясь, разделяясь в способности, силе, свойствах, постепенности, осуществляет невидимые бытия разнообразно и, в снисхождении своем сгущаясь, составляет в человеке мысленность, в животных – чувство, в растительных – движение, в нечленовных ископаемых – существование.

Человек, то есть воплощенная способность мыслящая, в сем начале живет, движется и есть.