Наставники. Коридоры власти

Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я съел, читая книгу, за столиком у камина. Огонь в камине ярко пылал весь день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под тягу дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина струился неистовый жар, но зато кушетка, столик и два кресла, немного отодвинутые в глубь комнаты, образовывали теплый, приветливый островок, окруженный холодной полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты с высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым, потому что его окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.

Мне было тепло, покойно, уютно в мягком и удобном кресле. Никаких срочных дел не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не услышал шагов на лестнице и даже вздрогнул, когда, после торопливого стука в дверь, на пороге моей комнаты вдруг появился Джего.

— Вы дома? — проговорил он. — Слава богу, что я вас застал.

Он вышел на лестничную площадку, стряхнул с башмаков снег и, возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все еще была мантия, и я понял, что ему пришлось задержаться в профессорской. Он извинился за позднее вторжение — извинился как-то чересчур уж горячо, хотя умел вести себя свободно и непринужденно.

Иногда, впрочем, ему было трудно начать разговор — и со мной, может быть, даже трудней, чем с другими людьми, несмотря на то что мы искренне симпатизировали друг другу. Меня давно уже не удивляли слишком сердечные приветствия при встречах или, как в этот раз, чрезмерные извинения. Сегодня, правда, они прозвучали особенно странно, потому что он был взвинчен и угнетен.

Из-за лысины, обрамленной к тому же поредевшими седыми волосами, он выглядел старше своих пятидесяти лет — но только на первый и поверхностный взгляд. Высокий рост подчеркивал природную хрупкость его костяка, и даже тучность не могла пригасить его живой, легкой энергичности. Да и лицо — массивное, широкое, высоколобое, с навсегда, казалось бы, застывшим выражением — стремительно преображалось, когда вспыхивала его белозубая улыбка; я, пожалуй, ни у кого не встречал столь переменчивого лица. А прикрытые толстыми стеклами очков небольшие пронзительные глаза смотрели на мир с пристальным, почти юношеским интересом. Словом, под обликом пожилого сенатора скрывался порывистый юноша — и всякий, кто с ним сталкивался, обнаруживал это довольно быстро. Его поведение было так же непредсказуемо, как его мгновенно вспыхивающая улыбка; во всех своих делах он ощущал мир словно бы обнаженными нервами. Познакомившись с ним поближе, люди напрочь забывали о сенаторской внешности: их поражала, а вернее, отпугивала искренняя безыскусность его душевных порывов и любовь к драматическим эффектам. Многих, правда, привлекала глубина его чувств, но мало кто понимал, что он еще и неистово горд.

К тому времени, о котором я рассказываю — шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год, — он уже десять лет был в колледже старшим наставником. Я познакомился с ним в тридцать четвертом году, когда Фрэнсис Гетлиф, зная, что я хотел бы заняться теоретическим исследованием права, предложил Совету колледжа принять меня на работу. Джего поддержал мою кандидатуру (угадав со свойственной его живому воображению проницательностью, почему я решил в корне изменить жизнь на пороге тридцатилетия) и с тех пор полюбил меня, как обыкновенно любят своих протеже.

— Очень рад, что вы дома, Элиот, — сказал он, глядя на меня через столик. — Мне обязательно нужно с вами поговорить. Я просто не уснул бы, если б мне пришлось ждать до завтрашнего утра.

— А что случилось?

— Вам говорили о предстоящем медицинском обследовании ректора? — спросил Джего.

Я кивнул:

— Завтра утром надо будет справиться о результатах у его родных.

— Мне уже все известно, — сказал Джего. И мрачно добавил: — К несчастью.

Джего на минуту умолк, потом заговорил снова:

— Вчера вечером его положили в больницу. А после зондирования сразу отправили домой. Результаты получены сегодня днем. Ни малейшей надежды. Врачи сказали, что шесть месяцев — предельный срок.

— Что же они обнаружили?

— Рак. Оперировать бесполезно. — Лицо Джего искривила мучительная судорога. — Надеюсь, мой конец будет не таким ужасным.

Я промолчал, думая о нашем ректоре, мне вспомнилась его дружеская, только среди своих, язвительность и скромные, но утонченные вкусы, искренняя религиозность и бесконечные споры с Джего.

А Джего, заметив, что я не отзываюсь на его последнюю реплику, заговорил опять:

— Это совершенно невыносимо, Элиот, думать, что Вернона Ройса ждет такая страшная смерть. Я не могу сказать, что мы всегда понимали друг друга… Вы ведь знали о наших разногласиях?

Я кивнул.