Наставники Лавкрафта (сборник)

Широкое лицо Гроуз впервые отразило отдаленные проблески угрызений совести; я как-то уловила, что у нее забрезжила мысль, не внушенная ранее мною и потому пока неясная мне. Сейчас я припоминаю, что сразу надумала выведать у нее это что-то, видимо связанное с ее явным желанием узнать побольше.

– Когда это было… на башне?

– Примерно в середине месяца. И в тот же час.

– Было уже почти темно, – пробормотала Гроуз.

– О нет, отнюдь. Я видела его так же ясно, как вас.

– Но как же он попал туда?

– И как оттуда вышел? – засмеялась я. – У меня не было возможности спросить у него! А сегодня вечером, как видите, он не сумел пройти внутрь.

– Он только подглядывает?

– Надеюсь, что этим и ограничится! – Я отняла свою руку, и экономка слегка отодвинулась. Я немного выждала и произнесла: – Вы идите в церковь. До свиданья. Я должна посторожить.

Она медленно обернулась ко мне.

– Вы за них боитесь?

Мы обменялись еще одним долгим взглядом.

– А вы нет?

Вместо ответа она подошла к окну и на минуту прильнула лицом к стеклу.

– Вы сейчас видите то, что мог видеть он, – заметила я.

Она не пошевелилась.

– Как долго он простоял здесь?

– Пока я не вышла, чтобы встретиться с ним.

Гроуз наконец обернулась, и выражение ее лица стало иным.

– А я бы не смогла выйти…

– Да и я бы тоже! – снова засмеялась я. – Но вышла. Ведь это мой долг.

– И мой также, – ответила она и добавила: – На кого он похож?

– Я была бы рада рассказать вам, но… Но он не похож ни на кого.

– Ни на кого? – отозвалась она.

– Он не носит шляпы, – видя по лицу Гроуз, что уже одна эта деталь, видимо, знакомой картины, заставила ее насторожиться, я стала добавлять мазок за мазком. – У него рыжие волосы, ярко-рыжие и курчавые, лицо бледное, удлиненное, с прямыми, правильными чертами, и маленькие, скорее забавные, бакенбарды, тоже рыжие. Брови у него более темные, выгнутые дугой и кажутся очень подвижными. Взгляд острый, странный, ужасный; но глаза, насколько я помню, небольшие и как бы застывшие. Рот широкий, губы тонкие, и он гладко выбрит, если не считать бакенбард. Вообще мне показалось, что он похож на актера.

– На актера! – вот уж на кого в тот момент миссис Гроуз была не похожа совсем.

– Я актеров не видала, но они, наверно, таковы. Он высокий, подвижный, осанистый, – продолжала я, – но не джентльмен, нет-нет, никак!

Лицо моей соратницы бледнело по мере того, как я все это выкладывала, глаза округлялись все сильнее, и даже рот приоткрылся.

– Джентльмен? – ахнула она недоуменно, сбитая с толку. – Он – джентльмен?

– Вы, кажется, с ним знакомы?

Она явно пыталась как-то сдержаться.

– А он действительно красивый?

– Весьма! – воскликнула я, поняв, как можно ей помочь.

– А одежда?..

– С чужого плеча. Приличная, но шито не на него.

У экономки вырвался сдавленный утвердительный стон:

– Это вещи хозяина!

– Итак, вы все-таки его знаете?

Она замялась лишь на миг.

– Квинт! – выкрикнула она.

– Кто такой Квинт?

– Питер Квинт – личный слуга хозяина, камердинером был, когда он здесь жил!

– Когда хозяин жил здесь?

Все еще едва дыша, но стараясь мне угодить, она наконец выразилась точнее:

– Он шляп никогда не носил, зато… ну, понимаете, в гардеробе недосчитались нескольких жилетов. Они оба были здесь, в прошлом году. Потом хозяин уехал, а Квинт остался один.

Чуточку помолчав, я уточнила:

– Один?

– Один с нами, – затем другим, глухим тоном она добавила: – На хозяйстве.

– И что же с ним стало?

Она медлила с ответом так долго, что это меня заинтриговало еще сильнее.

– Его тут уже нет тоже, – выговорила она наконец.

– Куда-то уехал?

Лицо ее приняло неописуемое выражение.

– Бог знает куда! Он умер.

– Умер? – я почти выкрикнула это слово.

Гроуз постаралась выпрямиться, придала своей позе уверенность, чтобы соответствовать раскрываемой тайне.

– Да. Мистер Квинт умер.

VI

Конечно, кроме этого случая потребовалось еще время на то, чтобы мы обе освоились с условиями, в которых нам нужно было теперь как-то жить, – с моей ужасной склонностью к впечатлениям того рода, с ярким примером которых я столкнулась, и со знанием моей соратницы об этой склонности, знанием, состоящим из равных долей ужаса и сочувствия. Происшествие на целый час повергло меня в прострацию, но позже тем вечером мы обе, вместо посещения церковной службы, провели свою службу, мессу слез и клятв, молитв и обетов, завершившую ряд взаимных сомнений и обещаний, высказанных, как только мы вдвоем укрылись в классной комнате и заперли дверь, чтобы разобраться с бедой. В результате разбирательства было решено попросту свести ситуацию до наименее жесткого уровня – элементарного недоразумения. Гроуз сама не видела ничего, ни тени от тени, и никто в доме кроме самой гувернантки не ведал о трудном положении гувернантки; однако экономка признала, не отрицая напрямую мое здравомыслие, правдивость моего рассказа и в конце концов одарила меня такой нежностью, слитой с ужасом, таким признанием моих более чем сомнительных прав, что это навсегда осталось в моей памяти как прекраснейшее проявление человеческого милосердия.