Наставники Лавкрафта

Стоя передо мной (я по-прежнему сидела), экономка явно пыталась найти решение. Ее взгляд блуждал где-то вдалеке,

– Этому должен помешать их дядя. Он должен забрать деток отсюда.

– И кто же предложит ему заняться этим?

Обернувшись, она одарила меня глупой идеей:

– Вы, мисс.

– Написать ему, что его дом отравлен злом, а его маленькие племянник и племянница обезумели?

– Но если так и есть, мисс?

– И если я тоже не в своем уме, это вы подразумеваете? Он будет в восторге, получив такое известие от гувернантки, которой было настрого велено его не беспокоить!

Гроуз опять задумалась, следя взглядом за детьми.

– Да, беспокойства он не терпит. Наверно, поэтому…

– Негодяи так долго водили его за нос? Несомненно, хотя это было возможно лишь при крайнем его равнодушии. Так или иначе, я не злодейка и не намерена обманывать его.

Вместо ответа моя подруга снова села рядом со мной и сжала мою руку.

– Тогда убедите его приехать к вам!

– Ко мне? – я уставилась на нее, внезапно испугавшись, что она может натворить. – Хозяина?

– Ему следует прибыть сюда – он должен помочь.

Я вскочила и, наверно, показалась ей еще более странной, чем всегда.

– Вы считаете, что я могу послать ему приглашение?

Судя по выражению ее лица, она поняла свою ошибку. Женщина, даже недалекая, всегда поймет другую женщину, и ей представилось то же, что и мне: его насмешки, его шуточки, его презрение ко мне за то, что нарушила свой самоотверженный обет и прибегла к тонким уловкам, чтобы привлечь его внимание к моим жалким прелестям. Гроуз не знала, никто не знал, как я гордилась тем, что служу ему и не нарушаю условий; однако она учла, я думаю, всю серьезность моего предупреждения.

– Если вы настолько потеряете голову, что напишете хозяину вместо меня…

– Да, мисс? – испуганно пролепетала она.

– Я немедленно брошу и его, и вас.

Было нетрудно присоединиться к детям, но общаться с ними становилось задачей все более сложной, препятствия множились и требовали от меня чрезмерных усилий. Так продолжалось в течение месяца; в нашей песне возникали новые ноты, и одна из них звучала все пронзительнее – нота иронического умолчания со стороны учеников. Я была уверена тогда, да и сейчас, что это не было игрой моего инфернального воображения: по разным признакам я замечала, что дети в курсе моего затруднительного положения, и это надолго сделало несносным мое существование.

Дело было не в том, что они лукавили, издевались или устраивали вульгарные выходки – эта опасность им не грозила; с другой стороны, объем неназываемого и неприкасаемого разрастался, заслоняя все остальное, и такое обширное умолчание нельзя было бы успешно поддерживать без некоего молчаливого соглашения. Получалось так, что мы то и дело внезапно натыкались на камни, требовавшие остановиться и свернуть с дорожки, ведущей в тупик, и, переглянувшись, мы закрывали, стараясь не хлопать – хотя хлопок обычно выходил громче, чем нам хотелось бы, – теми дверями, которые неосторожно приоткрыли.

Все дороги ведут в Рим, и порой нас поражало то, что почти любые темы урока или беседы обходили запретную территорию. Запретной территорией было все, что касалось возвращения умерших вообще и, в частности, сохранения воспоминаний о друзьях, которых потеряли маленькие дети. Бывали дни, когда я могла бы поклясться, что кто-то из них, украдкой подтолкнув другого локтем, говорил: «Она думает, что у нее сегодня получится, – но она не сможет!»

«Получиться» должно было, например, косвенное упоминание о леди, которая готовила их к занятиям со мной. У детей развилось милое пристрастие – я бы сказала, неутолимый аппетит – к историям из моей жизни, которыми я угощала их снова и снова; они познакомились со всеми событиями, происшествиями, приключениями моими, моих братьев и сестер, нашей собакой и кошкой, со многими эксцентрическими причудами моего отца; я поведала им об обстановке и обустройстве нашего дома, о пересудах деревенских старух. Тем для болтовни имелось достаточно, если расходовать их по одной и, интуитивно предугадав опасность, быстро обходить острые углы. Дети умели искусно задевать струны моей фантазии и памяти; когда я впоследствии обдумывала эти случаи, они, как, пожалуй, ничто другое, явно подтверждали мои подозрения, что за мною украдкой следят. Так или иначе, только о моей жизни, моем прошлом, моих друзьях мы могли беседовать свободно, и такое состояние дел приводило к тому, что иногда дети, без всякой связи с предыдущим разговором, принимались вспоминать уже слышанное. Меня вдруг просили повторить еще раз знаменитую остроту некой Гуди Гослинг или подробнее рассказать о том, какой умный пони был у викария.

XIII