Наставники Лавкрафта

Из-за таких вот и некоторых других коллизий в сложившихся обстоятельствах то, что я называю своими затруднениями, особенно обострилось. Дни, правда, проходили без новых встреч с призраками, и это, казалось, должно было бы как-то успокоить мои нервы. После того краткого столкновения на верхней площадке при втором ночном свидании с женщиной, сидевшей внизу, я не видела ни в доме, ни вне его ничего такого, чего лучше бы не видеть. Много вокруг было углов, за которыми я ожидала наткнуться на Квинта, и много ситуаций, довольно мрачных, могли бы способствовать явлению мисс Джессель.

Лето подошло к концу и прошло; осень окутала Блай и лишила нас многих источников света. Под серым небом усадьба, с ее увядшими гирляндами, оголенными рощами и россыпью мертвых листьев, напоминала театральный зал после спектакля, со смятыми афишками на полу. Не сразу ощутила я, что прозрачность воздуха, звонкость звуков и тишина создают впечатление неуловимого сходства с той средой, в которой я впервые увидела Квинта июньским вечером, под открытым небом, и позже, когда после того, как он заглянул в окно, напрасно искала его в кругу кустарника. Я распознавала знаки, знамения, я различала время и место. Но места пустовали, детей никто не навещал, и я спокойно продолжала поиск; если можно назвать спокойной молодую женщину, чья чувствительность удивительным образом не уменьшилась, а обострилась.

Рассказывая Гроуз о той мерзкой сцене с Флорой у озера, я привела ее в недоумение, сказав, что потеря этого качества сильнее огорчит меня, чем усиление. Так я выразила владевшее мною тогда горячее чувство: видели дети что-либо или нет (ведь это еще не было точно доказано), я предпочитала, безопасности ради, остаться во всеоружии. Я была готова узнать худшее из того, что удалось бы выяснить. На тот момент худшим было сознание, что глаза мои могут быть запечатаны, когда их глаза широко открыты. И вот теперь я убедилась, что так оно и есть, и с моей стороны было бы кощунством не возблагодарить Господа за такое достижение. Увы, тут имелась одна сложность: я возблагодарила бы его всей душой, если бы не столь же сильная убежденность в скрытности моих учеников.

Как могу я ныне восстановить этапы развития моей странной одержимости? Порою, находясь рядом с детьми, я могла бы поклясться, что буквально в моем присутствии, но вне моего восприятия, им наносили визиты те, кого они знали и приветствовали. В таких случаях лишь то, что мое вмешательство может причинить им больше вреда, чем вмешательство призраков, удерживало меня от взрыва эмоций. «Они здесь, здесь, вы, маленькие плуты, – хотелось мне закричать, – вы не сможете отрицать это сейчас!» Но маленькие плуты отрицали это, наращивая объем общительности и нежности, в кристально чистой глубине которой лишь изредка, подобно рыбке в ручье, проблескивало насмешливое сознание своего превосходства.

Сказать по правде, потрясение проникло в мою душу глубже, чем я полагала, в ту ночь, когда, ожидая обнаружить под звездами Квинта или мисс Джессель, увидела мальчика, чей покой охраняла, а он тотчас, там же на месте, обратил ко мне тот милый взгляд, прежде обращенный вверх, с которым играл отвратительный призрак Квинта, прячась на башне.

Что касается страха, то это мое открытие испугало меня сильнее, чем все прочие, но именно благодаря напряжению нервов я смогла сделать дальнейшие выводы. Порой они изводили меня настолько, что я, улучив момент, запиралась у себя и проговаривала вслух те соображения, которые могли привести к окончательному ответу, испытывая одновременно и невероятное облегчение, и новый приступ отчаяния. Я рассматривала задачу и так и этак, металась по своей комнате, но всегда срывалась и начинала выкрикивать имена этих чудовищ. Едва они слетали с моих губ, я говорила себе, что должна каким-то образом связать их с чем-то бесчестным, если уж мне придется, произнося эти имена, совершить неслыханное для любой классной комнаты нарушение негласного правила деликатности. Потом я говорила: «У детей хватает воспитанности, чтобы молчать, а ты, пользуясь таким доверием, имеешь наглость говорить!» И я чувствовала, что краснею от стыда, и закрывала лицо руками. После этих тайных сцен я пускалась в безудержную болтовню, благополучно поддерживая разговор, пока не наступало мгновение колдовской, ощутимой тишины, – не знаю, как иначе это назвать – странный, головокружительный подъем (или спуск? – я подыскиваю слова!) к тишине, к замиранию жизни, независимо от того, какой шум мы в тот момент производили; я различала его сквозь вспышки веселости, ускоренный темп декламации или ударные аккорды пианино. Это означало, что те, чужие, появились здесь. Хотя они не были «тихими ангелами», по французской поговорке, они «пролетали», заставляя меня дрожать от страха, что их юные жертвы услышат новое послание из ада или увидят еще более яркие образы, чем те, которые те сочли достаточными для меня.