Наставница королевы

Она обожгла меня злым взглядом, но ничего не сказала и отвернулась. Не стала ни возражать, ни выказывать жалость или угрызения совести. Мария воплощала власть, и только. Было в ней и нечто еще более пугающее: слепая вера в себя и в католицизм, чего бы это ни стоило другим.

— Ваше величество, позволите ли вы мне попрощаться с мужем? — осмелилась спросить я.

После того как я навлекла на себя ее неудовольствие, решив остаться с Елизаветой, несмотря на риск для себя, королева откажет мне в моей просьбе, это было ясно — но я готова была унизиться ради возможности бросить хоть один прощальный взгляд на мужа.

— Позволю, — снова повернулась ко мне Мария. — В знак уважения к той любви, которую я сама обязана буду демонстрировать своему супругу, когда он прибудет сюда и мы с ним станем жить вместе, я позволю вам это, Кэт Эшли. — Она подняла правую руку и ткнула в меня указующим перстом. — Вы должны понять, что даже еретикам следует дать время, дабы они примирили души свои с Богом, прежде чем Он дарует им вечный покой.

Королева вышла, а я осталась в комнатке, ожидая возможности проститься на время (или навсегда — этого я знать не могла) со своим любимым Джоном. И при этом мне придется снова солгать ему, иначе он ни за что не уедет.

— Любимая! — воскликнул он и обнял меня крепко-крепко, не обращая внимания ни на оставшегося в комнате стражника, ни на открытую дверь в коридор, где стояли другие стражники.

Мне подумалось, что и сама Мария затаилась где-то неподалеку и подслушивала, надеясь, что мы скажем друг другу нечто такое, что можно будет использовать против нас.

— Ты уже знаешь? — спросила я. Мы крепко обнялись, и я прошептала ему на ухо: — Нас не только подозревают в сочувствии заговору Уайетта. Обнаружили наши книги.

— Мне их показали. Я отправляюсь в изгнание, а ты останешься здесь с Елизаветой.

Значит, ему преподнесли это так. Тогда мне не придется его обманывать: в каком-то смысле я и вправду остаюсь с Елизаветой. Ведь после того как Джон простил мне нежелание рассказать ему всю правду о моих отношениях с Томом Сеймуром, я поклялась (хотя он и не настаивал), что больше никогда не буду его обманывать.

— Да. Да… А ты наконец попадешь в свою солнечную Италию.

— Ну, без тебя она покажется мне не такой уж и солнечной. На рассвете меня отведут в порт, и кто знает, сколько мне придется пробыть вдали от тебя. Я буду передавать тебе письма через Сесила, хотя если ты будешь с принцессой при дворе — не знаю, сумеет ли он их вам доставить.

Чтобы заставить Джона уехать, они скрыли от него, что Елизавета будет заключена в Тауэр.

— На что ты будешь там жить? — спросила я.

Он слегка встряхнул меня, потом снова прижал к себе, и мы продолжили шептаться.

— Ты же знаешь, я сумею найти себе работу везде, где только есть лошади. Если потребуется, я отыщу себе покровителя — ведь многие сторонники нашего дела уже бежали за границу.

«Нашего дела». Да, теперь мы воистину превратились в мятежников, как несчастный Томас Уайетт. Нас схватили и подвергают мучениям. А я теряю людей, которых люблю больше всех на свете, и отправляюсь в темницу. Елизавета же будет страдать в Тауэре.

Мы с Джоном поцеловались и еще раз обнялись, шепча слова любви и клятвы верности. Стражникам пришлось оттаскивать нас друг от друга. Насколько я могла судить, мужа мне больше не увидеть, а если королева примется сжигать еретиков, я могу оказаться в их числе одной из первых. Черт бы побрал эту королеву за ее извращенные понятия о милости и справедливости, за безграничную власть и за ту гордыню, которую я уже наблюдала у ее отца.

Когда Джона увели, а мою дверь плотно закрыли и заперли на замок, силы покинули меня. Я больше не старалась сдерживаться, казаться сильной ради мужа, Елизаветы, даже ради себя самой. Я села в своих пышных юбках прямо на пол и рыдала до тех пор, пока не начала задыхаться.

Я чувствовала себя опустошенной, обездоленной… Я снова была маленькой девочкой, потерявшей мать. И снова перед моими глазами явилась картина казни Анны Болейн, когда ее голова отделилась от туловища, а губы еще двигались в отчаянной молитве о спасении души. Мой Джон и моя девочка — их забрали у меня. Я осталась в одиночестве, преисполненная страха не только за себя, но и за них обоих — единственных людей, которых я любила в этом жестоком мире Тюдоров.

Тюрьма Флит, Лондон,

19 марта 1554 года