Наставница королевы

Кромвелевская песня, подумалось мне: «к делу». Всегда только о деле. Мне было трудно дышать. Что же ждет человека, который на некоторое время стал вторым Уолси, а своей властью в государстве не уступал самому королю? И что будет со мной, если сидящий в кресле мужчина отошлет меня прочь от своей дочери? А что, если Генрих проведал о том, что много лет назад я поддерживала его упрямую дочь Марию? А что, если, — что еще хуже, — Том Сеймур, мнение которого король ценил теперь высоко, ибо тот приходился дядей наследнику престола, солгал ему о моем поведении?

— Я хочу, чтобы рядом с этим ребенком постоянно находился солидный, здравомыслящий, серьезный человек, — сказал король, постукивая по резному подлокотнику кресла унизанными перстнями пальцами. Они налились и стали толстыми, как сосиски. — Я знаю, что вы воспитывались в деревне, привержены новому учению и реформированной церкви.

— Это так, ваше величество.

— И репутация у вас незапятнанная.

Слава Богу, ни Том Сеймур, ни Кромвель не попытались его в этом разубедить. Или король играет со мной, как кошка с мышкой?

— Да, государь, хотя долго жить при дворе — значит навлекать на себя сплетни, и некоторые из них бывают весьма губительными для репутации.

— Это справедливо. Но вот что я хочу сказать, мистрис, слушайте меня внимательно. Елизавета нуждается в постоянном присмотре, поскольку в жилах ее течет кровь развратницы-матери. Нельзя допускать, чтобы она стала ветреной, капризной, а со временем и кокетливой. Следует так направлять ее, чтобы примером ей служило мое царствование и чтобы она ни в коем случае не расспрашивала о своей матери, не воображала ее себе романтической героиней. В отличие от Анны Болейн, ее кузина Екатерина Говард — воплощенная добродетель. Мать Елизаветы не могла подать дочери хороший пример, и ей просто необходимо об этом напоминать.

Во мне разгорался гнев, а перстень, казалось, обжигал палец. Но если я попытаюсь хоть в чем-то перечить Генриху, то неизбежно потеряю Елизавету, а вместе с тем и возможность помочь ей занять в свое время место поближе к трону ее брата.

— Я вполне понимаю то, что вы говорите, ваше величество, — выдавила я из себя, а потом в буквальном смысле прикусила язык, чтобы не добавить: «…но думаю, что вы глубоко заблуждаетесь».

— Вот и хорошо. Мне нравятся разумные женщины. Значит, договорились.

Уж не знаю почему, но у меня вопреки воле зародилась мысль, которую очень хотелось высказать, и я молилась лишь о том, чтобы она не навлекла ни на кого беды.

— Ваше величество, я надеялась, что смогу обратиться к вам с просьбой. Она касается обучения леди Елизаветы верховой езде. Я вполне способна научить ее вышивать и даю слово, что скоро вы будете держать в руках доказательство ее умения. Но ей пошло бы на пользу, если бы кто-то учил ее ездить верхом, чтобы развить врожденный талант, который она унаследовала от вас.

— Хм, да, пожалуй, я смогу выделить человека для этого. Или же у вас есть на примете кто-нибудь в деревне?

«Ха-ха, Кромвель, — злорадно подумала я, — твоя хваленая власть над королем ускользает из твоих рук. Он спрашивает у меня совета».

— Право, не знаю, ваше величество. Такое решение лучше принять вам самому, — ответила я, решив достичь своей цели благодаря женским уловкам, а не высказываться прямо, хотя именно этого мне хотелось больше всего. Слова полились потоком. — Но вот что мне известно: я видела только одного человека, который сидит в седле так же ловко, как и ваше величество. Это Джон Эшли — он, как мне говорили, служит при дворе у вашего шталмейстера.

И тут я снова испугалась. А что, если у Джона за время моего отсутствия проснулось честолюбие и он больше не мечтает бежать от насыщенного ядовитыми парами двора? Что, если он станет проклинать меня за это назначение в сельскую глушь, на службу к дочери скомпрометированной Анны Болейн? Да нет, Джон всей душой предан узам родства с Болейнами. И я, поступая таким образом, наверняка смогу отплатить ему за доброе отношение ко мне. Я лишь молилась, чтобы он не оказался привязан к какой-нибудь другой женщине. Как неудержимо мне хотелось повидать его!

— Я без проволочек дам распоряжения на этот счет, а от вашей любушки буду ждать красивой вышивки, — сказал король и мановением руки отпустил меня.

Я поблагодарила его, сделала реверанс и попятилась на несколько шагов, прежде чем повернуться лицом к двери. Любовь к моей царственной подопечной (и, увы, страх за собственное благополучие) помогли мне не выразить ни на лице, ни в голосе той неприязни, какую я испытывала к этому человеку. Но только теперь я поняла, как трудно дались Анне Болейн те слова, сказанные на эшафоте, когда она восхваляла жестокого и грубого короля, который погубил ее и был способен погубить любого из нас, даже мою Елизавету.