Настоат

– Напротив, Энлилль! В призрачном Городе, в мире иллюзий и заблуждений разум и только лишь разум может служить путеводной звездой, спасительным клубком Ариадны, дарующим выход из сумрачного лабиринта. Ни вера, ни интуиция, ни надежда на то не способны. Растворяясь в суевериях, нагромождая друг на друга красивые, но пустые теории, отказываясь от пленительного света мысли, вы лишь обрекаете себя на погибель. Ваша критика чистого разума абсурдна, ибо ведет в никуда. В страшном, несуществующем Городе единственный способ не утратить реальность – это впиться в нее зубами и не отпускать ни при каких обстоятельствах. Не поддаваться иллюзиям, не видеть призраков, не склонять голову перед богами. Sapere aude![18] Ибо сойти с дороги разума – значит неминуемо пасть в бездну.

– Молодой человек, как красиво вы вдруг запели! Похоже, в вас действительно есть частичка Майтреа. Однако проблема заключается в том, что именно разум и привел вас сюда; дорога, которую он якобы озарял своим светом, с самого начала пролегала сквозь тернии и буераки – только не к звездам и не к планетам, а к этому темному Городу. Вот и все! Разум годен лишь на то, чтобы искать антиномии, противоречия, нестыковки. Ни на что больше!

– Мне всегда нравился ваш оптимизм, доктор. Он вселяет надежду.

Энлилль добродушно кивает.

– Я рад, что хоть в чем-то мы пришли к соглашению… Впрочем, пора расходиться – работы у меня предостаточно; да и спутники ваши, должно быть, заждались. А посему – давайте прощаться!

Движимый внезапным импульсом, я усмехаюсь.

– А знаете, доктор, меня настолько забавляет ваша теория, что я готов оказаться убийцей лишь ради того, чтобы ее опровергнуть!

И на несколько мгновений наши улыбки озаряют непроницаемый сумрак душной каморки.

Глава VI La creazione di Nastoatho [19]

Я смотрю на него, стараясь не напугать. Милостиво, мягко и благосклонно. Есть что-то нелепое в его маленьком, тщедушном тельце, в быстро бегающих, не способных сконцентрироваться глазках. Почему он так меня боится? Чем столь горячо восхищается? Он сидит напротив в просторном кресле и иногда даже решается застенчиво заглянуть мне прямо в глаза – но лишь на мгновение; спустя секунду мой крохотный гость со страхом переведет взгляд на мокрое от дождя окно, или на гусиные перья, стоящие на столе, или на что-то иное в окружающем нас дворцовом убранстве.

Ноги его столь коротки, что не касаются пола; он чувствует себя неуютно, скованно, напряженно. Мне жаль Малыша – он работает на меня добрый десяток лет, а я все так же изредка забываю его имя… Он выглядит, как последний бродяга – шинель, шарф, туго опоясывающий тонкую, покрытую глубокими шрамами шею. Лишь красивый самурайский меч, сиротливо приютившийся в углу, выдает в нем патриция, господина благородных кровей.