Настоат

Тихий скрежет – теперь уже совсем близко. Неужто мне не почудилось? Что-то мягкое, влажное касается моей онемевшей руки… Боль на мгновение отступает – я резко поворачиваю голову: два глядящих в упор глаза, черная, торчащая в беспорядке шерсть, лоснящееся, слегка тучное тело. Господи! Это собака!

– Да, именно я! Вот мы и встретились снова. – Пес виляет хвостом, улыбаясь необъятной, широко разинутой пастью. Острые клыки красиво сверкают подле моей шеи. – Я Ламассу́, вы – мой Хозяин. Прошу запомнить – ибо мы с вами надолго, если не навсегда. Очень многое предстоит совершить.

– Что… совершить?

Придумать более невразумительный вопрос, наверное, сложно. Впрочем, сама мысль о здравомыслии кажется мне абсурдной.

– Сказал же: многое! Не задавайте лишних вопросов – сейчас вы должны отдохнуть. Да и я, по правде говоря, тоже. А Город будет ждать нашего пробуждения.

– Постой… Что за Город? Где мы? Как мы здесь оказались?

Вздохнув, Ламассу сворачивается в огромный шерстистый клубок, тем самым давая понять, что разговор окончен, и тихо, сквозь сон, бормочет:

– Интересный Город, можете не сомневаться – он преподнесет немало сюрпризов. Да и мы ему тоже. Всему свое время… Кстати, вы правильно догадались – это Больница. И скоро вам будет явлен первый герой нашей истории – подождите пару минут, он уже на подходе!

Засим, грозно щелкнув зубами, Ламассу засыпает; громкий храп сотрясает стены больничной палаты. Надо же, уснул в мгновение ока – теперь все расспросы бессмысленны.

Между тем предсказание начинает сбываться: я слышу шаги, приближающиеся с каждой секундой. Где-то вдали они гулко разносятся по пустому пространству. Кто бы это мог быть? Страх закрадывается в душу, хотя для этого, казалось бы, нет оснований. Тяжелая поступь, скрип старой двери, шипение зажигаемой масляной лампы. Комната озаряется тусклым светом, и на пороге я вижу его – высокого, полного доктора, смотрящего на меня с любопытством. Не успев пустить корни, страх испаряется.

Мучимый невыносимой одышкой, доктор неторопливо заходит в палату – а точнее, вплывает, подобный громадному, стопушечному галеону, доверху нагруженному рыбой и провиантом. И пока он плывет, у меня появляется время осмотреть окружающую обстановку: грязные, обшарпанные стены; повсюду водяные разводы; шкаф с препаратами, сразу под три его ножки подложены куски засаленной ткани; стол; две кровати, одна из них сейчас подо мною; и, наконец, небольшое окно, сквозь которое я вижу Луну, медленно восходящую над утопающим в дождях Городом. Да уж, убранство не очень!

– Конечно, не очень! – просыпается вдруг Ламассу. – Но поверьте, Хозяин, во внутренних покоях Больницы намного приятней. Скоро мы там побываем. Однако для начала вам надо поправиться, восстановить свои силы. А сейчас – проявите уважение к доктору! Возможно, когда-нибудь он возьмет чужие грехи на себя.

И, сладко зевнув, пес переворачивается с левого бока на правый, так и не удосужившись растолковать последнюю фразу.

Тяжело сопя, доктор берет табуретку, сиротливо приютившуюся возле шкафа, и вальяжной, шаркающей походкой приближается к моей койке. Расположившись подле нее, он некоторое время сидит молча, словно размышляя, достоин ли я его участия и снисхождения, и затем нехотя, меланхолически шепчет:

– Ничего, пациент, ничего страшного! Omnia transeunt et id quoque etiam transeat. Что ж, давайте знакомиться! Как вы, наверное, поняли, я – ваш лечащий врач. Вы меня видели до операции. Узнаете? Нет, нет, не говорите, нельзя, только кивните! – Я отрицательно качаю головой. До какой еще операции? – Понятно, понятно… Тогда еще раз представлюсь: меня зовут Энли́лль, я всецело к вашим услугам.

Доктор изображает нечто вроде поклона или реверанса, немного привстав с жалобно поскрипывающей табуретки. Забавно!

– Впрочем, довольно обо мне – перейдем к вам! Не буду скрывать: ваше положение не из легких. Но я убежден, все будет в порядке – еще пара недель, и вы выкарабкаетесь. Только учтите: вера – это самое главное; коль верю я – обязаны верить и вы сами! Это я как бывший Архитектор вам говорю… – ни к селу ни к городу, словно в насмешку, добавляет Энлилль.

Доктор пристально смотрит мне в глаза, и я чувствую, как он изучает меня изнутри, выискивая слабости и пороки. Без толку, доктор, так просто меня не раскусишь!

Пара мгновений, и лицо Энлилля – одутловатое, покрытое светлой, колючей щетиной – принимает серьезный, задумчивый вид. Быстрым движением руки он убирает с покрытого испариной лба прядь непослушных, седых, как пепел, волос и, оглядевшись по сторонам, продолжает:

– А теперь пришло время поговорить по существу. Сейчас вы под анестезией, к тому же еще не отошли от наркоза: мысли наверняка спутаны; реальность неотличима от иллюзии, вымысла. Могут появиться кошмары. Однако это не самое страшное, с чем вы столкнетесь.

Видите ли, против вас заведено дело. Процесс – как у Кафки. И очень скоро, вполне вероятно, вас объявят Hostis humani generis – врагом рода людского. А это уже не шутки! Это – конец.