Настоящая фантастика 2018 [антология]

Учитывая необходимость проведения эксперимента на большой выборке испытуемых, при том, что источником крови выступал только я, пришлось ограничиться малыми дозами трансфузии. Но вскоре мы обнаружили — участники эксперимента проявляют недюжинную интеллектуальную остроту, возрастающие способности к творчеству. Их дарования проявлялись в фабричной деятельности, что непосредственно наблюдал Гастев, который работал на том же заводе инженером. Он с восхищением описывал рост производительности труда подопытных за счет повышения точности и экономности движений, с какой охотой они выдвигают предложения по совершенствованию заводских условий, что привело к росту выпуска продукции, в которой остро нуждался фронт. Рабочими двигал вовсе не квасной патриотизм, не божецаряхрани, конечно же, а искреннее желание сделать свой труд более совершенным.

Расширилась и упрочилась наша мыслительная связь с теми, кто стал обладателем частички моей крови. Достаточно сделать интеллектуальное усилие, и я мог видеть окружающее их глазами, ощутить то, что ощущали они. Поначалу меня это пугало, ибо я казался сам себе кукловодом, которому достаточно дернуть веревочки, чтобы заставить куклу двигаться так и туда, куда угодно кукольнику. Не оказалось ли в моей крови субстанции, неосторожное использование которой закует пролетариат в такие цепи, в сравнении с которыми капиталисты-фабриканты покажутся образцами свободы духа и тела? Но несмотря на грызущие сомнения, должен признаться — мне нравилось пребывать одновременно во множестве тел, порой слегка поправлять их, предотвращать ошибки, которые они могли совершить. Теперь мне казалось, что подобное состояние не есть результат эксперимента, а закономерность социального развития, тот виток исторической спирали, когда новый, доселе невиданный класс — пролетариат — переходит на новый виток эволюционного развития, отчуждаясь от капитализма не только по классовым интересам, но и психофизиологично. Уэллс в романе «Машина времени» описал нечто подобное, превращение классов-антагонистов в элоев и морлоков, но сделал это, как и подобает буржуазному писателю, в пессимистическом ключе.

И сколь ни казались смелы подобные размышления, Гастев, признаю это, шагнул дальше меня.

Он выдвинул идею машинизма.

Согласно учению машинизма по Гастеву, естественными союзниками рабочих являлись машины, а говоря шире и в целом — фабрики. Машины тоже эксплуатируются капиталистами, при этом их положение более бесправное, чем у пролетариата. Машины послушны и безответны, их участь — трудиться днем и ночью, ломаться, заменяться на более новые и совершенные, оканчивая существование на свалках или в плавильных печах. Машины — особая форма жизни, утверждал Гастев. Задача пролетариата — дать машинам освобождение от фабричной тирании. Пролетарий должен стать единым целым с машиной! Не метафорически и даже не в духе американских идей о научной организации труда, а буквально, физически. Противоречия между пролетариатом и машинным производством снимались на новом витке, на витке машинизма.

Я стал свидетелем эксперимента Гастева над единомышленниками. Он уговорил одного из своих подопечных провести слияние с простым станком наиболее грубым, прямолинейным способом, запустив руку под кожух, в тесное сочленение приводов и шестеренок, которые неминуемо должны были лишить несчастного конечности. Что, естественно, произошло — ошметки кожи, осколки костей, кровь и пронзительная боль, желание отдернуть кровоточащий обрубок, но стоящий рядом Гастев крепко держит рабочего за плечо, пристально наблюдая, как детали станка орошаются красной субстанцией, в которой обнаруживаются тончайшие серебристые прожилки.

Гастеву нельзя было отказать в безумной прозорливости, ибо отпрянь несчастный от станка, возникшая связь — тончайшая, словно паутинка — немедленно разорвалась бы, оставив испытуемого калекой, но пророк машинизма ведал, что творил. Серебристые нити множились и утолщались, прочнее увязывая рабочего и станок. И я, во время мысленного соединения находясь в теле подопытного, с ужасом наблюдал ход эксперимента, ощущая, как боль покидает искалеченную руку, переживая даже не страх от слияния с машиной, но удивительную эйфорию. Человек и машина становились единым целым. Рождался человек-станок. Человечество-фабрика. Как это созвучно тому, что я писал в «Тектологии»! Тектология связывает совершенствование системы со все более высокой специализацией. И разве не этот же идеал воплощает на практике Гастев, заставляя сливаться в единое целое рабочего и станок, пролетариат и фабрики?! Это и есть прогресс, развитие, революция. Так какое я имею право встать на пути эволюции и прогресса? Как могу восстать против выводов мной же открытой науки — тектологии? Да, будущее, провозвестником которого выступает Гастев, мне чуждо и неприемлемо. Но оно — будущее!

6. Железный век