Настоящая радуга

«Когда-то Япония казалась мне чужой и далекой. Но после стольких лет, проведенных там, она стала мне почти так же близка, как Россия. И вот сегодня меня выслали из этой страны. Мне пришлось навсегда расстаться, даже не простившись, с друзьями, которые были для меня словно братья».

Полицейский, который должен был сопровождать особо опасного преступника до самого Владивостока, проводил Ерошенко до койки в третьем классе, улегся рядом и тут же заснул.

А Ерошенко не спал. Положение его было из рук вон плохо. В коридоре шумели пьяные голоса, разыскивали какого-то Петю. «Ходзан-мару» была похожа на Ноев ковчег.

Ерошенко попытался вытянуться на короткой койке. Конечно, если бы не было полицейского с документами, может быть, все бы и обошлось. Но полицейский сдаст его с рук на руки в порту. Нет, недаром друзья так бились за его освобождение. Во Владивосток ехать очень опасно.

А ведь еще недавно путешествие во Владивосток было мечтой. Он даже собирался, как закончит дела, отправиться туда на собственные деньги. Но дела все не кончались. То заседание в журнале «Танэмаку хито» («Сеятель»), то учредительное собрание Социалистической лиги, то надо выступать перед студентами. Ведь для многих он — представитель русской революции. И значение его — он отлично отдавал себе в этом отчет — удесятерялось именно оттого, что за неширокой полосой моря шла война за социализм.

И надо же было так случиться, что всего за несколько недель до высылки Ерошенко во Владивостоке произошел белогвардейский переворот. Вести оттуда полны ужасных рассказов о терроре, о семеновцах, каппелевцах, о правительстве Меркулова, о том, что Владивосток становится постепенно японской колонией.

И в том, что его выслали, чудилась иезуитская насмешка. Большевистского агента — а именно так называли его на допросах в полицейском участке после того, как Социалистическая лига была запрещена и ее основатели оказались в тюрьме, — большевистского агента отправляли во Владивосток, попавший в руки к смертельным врагам большевиков. А там уж сами разберутся, что с ним делать.

На пароходе во Владивосток спешили офицеры сбежавшие в Японию от большевиков, спешили купцы заблаговременно переведшие в Токио свои капиталы ехали просто случайные люди, либералы, осевшие в Гонконге, пока не выяснится, чьей же победой кончится гражданская война…

Ерошенко проснулся. В большой каюте третью о класса собрались люди. Он чувствовал, что они смотрят на него.

Ерошенко приподнялся на локте.

— Что вам нужно?

— Прости, товарищ, — услышал он голос. — Мы видели, как тебя под конвоем этого вот фараона на борт привели. Хотим поговорить.

— Хорошо, — улыбнулся Ерошенко и пригладил пышные золотые кудри. — Хорошо, поговорим.

— Скажи, за что тебя взяли? Ты агитировал?

— А может, революцию готовил?

— За какие такие дела немощного из Японии выслали?

— Может, тебя на расправу во Владивосток везут?

Ерошенко опустил ноги на чуть дрожащий, теплый пол. Нащупал рукой гитару. Гитара на месте.

— Давайте сначала выясним, кто вы такие будете.

— Рабочие мы, двадцать человек нас, с детьми, женами.

— Из Америки едем.

— Еще до революции туда попали.

— Мы все в ИРМ состоим. Знаешь?

— Знаю. Индустриальные рабочие мира.

— Правильно. И в тюрьмах сидели, а вот Нижинский шесть лет на каторге протрубил. А как узнали о революции у нас, стали домой собираться. Да вот видишь, пока собирались, опоздали. Попадем теперь к белякам в лапы.

— А вдруг наши к нам пробьются?

— Должно же во Владике подполье оставаться. Не может быть, чтобы японцам город отдали.

— Все ясно, — сказал Ерошенко. — Значит, и вы во Владивосток едете не с легким сердцем.

— Куда уж там. Если бы не мытарства в Японии, лучше бы уж переждать. Но мы решили, все к нашим ближе.

— А я никаких великих дел не совершал, — сказал тогда Ерошенко.

— Ну уж.

— Серьезно. Те, кто меня выслал, сделали, наверно, глупость. Да и испугались они не меня, а влияния, которое наша революция оказывает на Японию. Я состоял и Социалистической лиге, пел со сцены русские песни о свободе, писал книги и статьи, выступал с докладами о русской революции — за все это меня и выслали.

Ерошенко говорил не все. Приходилось быть острожным: среди рабочих могли оказаться и провокаторы. И, чувствуя какую-то недоговоренность, рабочие оставили расспросы. Не хочет человек всего говорить — не надо. Такое уж опасное время. Наверно, его уже поджидают во Владивостоке — недаром полиция японская не пожалела сержанта, чтобы арестант не сбежал по дороге. Хотя куда сбежишь?

Нестарый еще, красивый человек с золотыми кудрями протянул руку за спину, достал из чехла гитару, провел пальцем по струнам — проверить, не расстроилась ли. И запел глубоким, сочным голосом: «Степь да степь кругом…»

Кто-то из рабочих подхватил. Вскоре хор дружно и старательно выводил старую, грустную песню.

Ерошенко немного склонил голову набок, стараясь разобраться в переплетении голосов. Он давно уже привык наделять голоса внешностью и редко ошибался

2