Настоящие мужики детей не бросают

Зазвонил телефон, и Смирнов не сразу сообразил, что надо подойти, а когда подбежал, на другом конце положили трубку. Стрелки часов показывали половину двенадцатого, и он постеснялся звонить Могилевскому.

— Это оттого, что я долго сопротивлялась своим чувствам, — заговорила Асеева, когда он вернулся и лег рядом. — Я еще в тот первый вечер, когда ты остался, ощутила симпатию и сильное влечение к тебе и почему-то стала с ним бороться, и эта изнурительная борьба отнимала все мои силы. Помнишь ту ночь, когда ты кругами ходил по комнате, а потом сидел на кухне? Я тоже не спала и несколько раз порывалась выйти, но изо всех сил заставляла себя лежать. И заснула только часа в три ночи. Проснулась с головной болью, помчалась на работу, а там сложные переговоры. Я кое-как из этого выпуталась, прибежала, ты уехал, а я сказала себе: все, хватит, перестань дурью маяться! Нравится, и не надо отрывать себе хвост, ты не ящерица, новый не вырастет! Я такая, что могу из-за пустяка выхватить шашку из ножен и драться до последнего! Природный нрав бросает из крайности в крайность. Тут приготовила долму, сижу, жду повелителя, как гаремная рабыня. А ты не приехал. И опять у меня все заново: сомнения, внутренний раздор. Сегодня ни к чему не готовилась, но ты позвонил, и я, как говорят, поплыла. И вот оба приплыли!

Она громко, нервно рассмеялась. Но Сан Саныч обнял ее, прижал к себе.

— Я так рад этому, — прошептал он.

— Мужики всегда этому рады, — невольно вырвалось у нее, и она усмехнулась. — Ты видишь, какой у меня дурной характер и какая жажда противоречий!

— Все ими иногда наполнены, а порой хочется жить в ладу с самим собой, это не страшно. Было бы влечение, жажда, стремление друг к другу, остальное пусть остается.

— Я понимаю, но есть женщины созидающие, они все в дом, для дома, и ссор стараются не заводить, и первыми их гасят, и ловко со всем управляются! Даже любовника заводят умело, без ущерба семье, так что никто не страдает, а есть разрушительницы. Им судьба дает блестящего мужа, уют, работу, все возможности, они их отвергают, как подачку, и берут то, от чего нормальные люди заведомо бегут, чего сторонятся. У меня был жених, молодой адвокат, подающий надежды, обеспеченный, его и мои родители дружили и очень хотели нас соединить. Я же выбрала перекати-поле, художника, который постоянством никогда не отличался и вообще мечтал сбежать из России, причем я заранее знала, что ничего путного из этого брака не выйдет, и родители говорили то же самое, но я поступила наоборот, и что кому доказала? Подтвердила лишь свои худшие прогнозы, и только! Что за характер? Как подумаю, самой тошно делается. Будто проклятие лежит на мне с юности, оттого, видимо, мне и детей Господь не дал. Вот какая я, Сан Саныч. И может быть, такой и останусь, кто знает… — Нина вздохнула.

— Нет-нет, я вижу, что ты не такая! — возразил он, но Асеева не ответила.

Она поднялась, взяла сигарету, закурила, принесла ликер, налила по рюмочке.

— Я говорю это к тому, чтобы ты знал, с кем делишь ложе, — усмехнулась Нина. — Да, я сама такую себя отвергаю, и мне тоже кажется, что я изменилась. Но насколько серьезны эти перемены, вот в чем вопрос!

Через пятнадцать минут после прихода на выставку Смирнов, исчезнув с устроителями, неожиданно предстал перед Ниной в смокинге, с темно-синей бабочкой вместо галстука. Легкая небритость на щеках как нельзя кстати подходила к светскому наряду. Фотограф внезапно превратился в другого человека, девушки-визажистки еще крутились вокруг него, наводя последние штрихи на лауреата: поправляли бабочку, платок в нагрудном кармане, подтирая видимую полосу тона и даже выдирая ненужный длинный волосок из бровей. Свое дело они отрабатывали, не считаясь ни с чем, при этом ласково улыбаясь обладателю Гран-при. Асеева взглянула на Сан Саныча, на молодых девушек, строящих ее спутнику глазки, и почувствовала ревнивый укол в сердце. Фотограф вдруг предстал перед ней таким, о ком она мечтала всю жизнь с юности: легкий, подвижный, изящный, в ореоле славы и того мужского обаяния, который всегда сводил с ума.

Сан Саныч хоть и улыбался, но на душе скребли кошки. Он позвонил Петру Казимировичу в девять десять утра, но директора не застал.

— Он вчера до Пушкина так и не добрался, отменили две электрички, и ему пришлось возвращаться. Петя звонил вам вечером, но вы, видимо, легли спать, а сегодня в девять он снова уехал. Сказал, будет только к вечеру, — ответила жена, первой сняв трубку.

Так пролетел еще один день, а завтра ни одно учреждение уже не работает, и до десятого января туда бессмысленно и соваться, никто работать не станет.