Настоящик. Сборник рассказов

— Элементарно! — кивнул Вовка. — Через мост — и на Третьяковскую. Если пустят...

Некоторое время мы молча брели по Ильинке. Разговоры в толпе стихли, люди шли понуро, едва переставляя ноги, как на похоронах. И вдруг далеко позади раздался басовитый кашель моторов, от нарастающего рева задрожали стекла в домах.

— Ни фига себе! — удивился Вовка. — Техника подходит! Это что же, парад будет?

Народ тревожно оглядывался назад. Там, в начале улицы, метались лучи прожекторов, поднимались выхлопные дымы. Сзади вдруг стали напирать, появились бегущие люди, меня чуть не сшибли с ног.

— Бэтээры идут! — крикнул кто-то.

Толпа дрогнула и разом побежала. Рискуя полететь кувырком, я все же оглянулся на бегу и увидел шеренгу бронетранспортеров, развернувшуюся во всю ширину улицы. Они быстро, ужасающе быстро приближались, подгоняя бегущих тигриным всхрапыванием дизелей.

Вовка где-то потерялся, наверное, убежал далеко вперед. Я рванул за ним, мимо белых колонн Биржи, мимо арок Гостиного Двора, заботливо отгороженных от толпы страшными красно-белыми полосами. Колонны больше не было, клубящейся, отчаянной кучей мы вырвались на площадь и рассыпались во все стороны, не видя еще, куда бежим, так как свет прожекторов на зубчатой стене бил нам прямо в глаза.

И тут раздались выстрелы. Человек, бежавший передо мной, вдруг упал на колени, поцеловал землю и, неприятно дернувшись, затих. Рядом свалился другой. Кто-то катался по булыжной мостовой, визжа, как заяц. Впереди коротко вспыхивали огоньки, сопровождаемые раскатистыми хлопками и стонущими рикошетами пуль. Огоньки располагались цепью на равных расстояниях друг от друга, в разрывах красно-белой ленты, опоясывающей площадь. Совсем как охотники на номерах, подумал я и упал, запнувшись о лежащее на брусчатке тело. Прямо перед собой я увидел широко раскрытые глаза Вовки. Он лежал на боку и, казалось, пытался лизнуть булыжник окровавленным, неправдоподобно длинным языком.

Я всхлипнул и пополз прочь — к единственному укрытию на пупырчатой шкуре площади — Лобному месту. Охотники продолжали стрелять, но им пока хватало другой дичи, а может быть, в меня трудно было попасть из-за валявшихся повсюду тел, во всяком случае, я почему-то все еще был жив. Меня колотила крупная дрожь, руки и ноги совершали странные самостоятельные движения — куда больше движений, чем требовалось для того, чтобы ползти. Челюсти до хруста свело судорогой.

Какой мороз, плакал я. Какой страшный мороз!

Белесый камень Лобного места обжег руку холодом. Я поднял голову. Красно-белая лента трещала на ветру и билась о парапет, словно пыталась обнять, втянуть его в общее пространство площади. Но не могла. Здесь кончалась ее власть. Как же мне было страшно! Как хотелось повернуть назад и уползти поскорее прочь от этой полоски, в ярости рвущей камень! Но я не повернул. Впервые в жизни я пересек красно-белую запретительную ленту, впервые выполз из разрешенного пространства, где нельзя то и нельзя это, туда, где можно все. Может быть даже можно спастись... Может быть даже...

— Смотри, один уходит! — раздалось вверху.

Я замер на мгновение, а потом с облегчением перевернулся на спину. Теперь можно и это. Теперь можно ни о чем не думать и ничего не бояться. Потому что произошло самое страшное.

Над парапетом показалась рука охотника, и сейчас же тяжелая плотная сеть накрыла меня с головой. Странно, она совсем не давала тепла...

"... Многие промышленники, охотясь из года в год, приноравливаются выманивать зверя на манок, или вабить. Опытный вабельщик, заняв с раннего вечера позицию вблизи логова и передушив прежде щенят, чтобы не разбежались, выманивает матку прямо под выстрел, или в сеть..."

(Л.П. Савватеев. "Наставление московскому охотнику")

— Да всякое, конечно, бывало, — Лариса отодвинула чашку, потянула из пачки белую соломину "Эссе". — И ругались, и посуду били. Один раз я даже уезжала из-за нее к маме, и вещи перевозила...

—Да ну?! — Светка, сидевшая далеко, за компьютером, вытянула тощую шею на полметра лишних, чтобы не пропустить ни словечка. — Как же это ты? Расскажи!

— Да что там рассказывать... — Лариса пустила дым в потолок. — Поживешь со свекровью — сама узнаешь. Попила мне кровушки...

Она снова затянулась и замолчала надолго, будто пробовала на вкус не ментоловый дым, а воспоминания.

— И все-таки с ней было легче. Славка накормлен, одет — обут, сидит с бабушкой, а не с этими тварями-няньками. С работы приходишь — ужин на столе... А как похоронили бабушку, как взялась я посуду мыть на поминках — вот, думаю, вся жизнь моя теперь так и пойдет — готовь да посуду мой...

— Да уж, теперь только это, — покивала многоопытная Вера Сергеевна, — да стирка, да уборка, да за дитем ходи. А в школу пойдет — еще труднее будет.