Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

Савостин совсем обнаглел – не слушал, о чём говорил Купцов. Начальник жужжал где-то там, в начале стола, вдалеке. Савостин торопливо писал в блокнот: «Артур включил фонарик и сразу увидел по стенам страшные морды клопов. «Непорядок», подумал про себя Артур».

– Савостин!

Савостин сидел с оловянными глазами. Пшёнкина толкнула.

– Я весь внимание, Роман Васильевич!

Пшёнкина перевела дух: ну ты, Виталька, даёшь!

В обед она была типа наездница. Скакала на нём. На диване. Но всё равно не впечатлила. Нет. Надоела уже. Пора менять. Наездниц на переправе не меняют. Или меняют? Неважно.

– Ну куда, куда опять лезешь! Не видишь – думаю.

Схватил блокнот, который всегда под рукой. Даже в постели с Пшёнкиной: «Когда бомбы с неба стали рваться в гуще убегающих солдат, Максу открылся внутренний мир простых советских людей. «От гады!» – воскликнул Макс и дал длинную очередь по кружащим стервятникам-вертухаям». Здорово! Точно! Ёмко!

Пшёнкина лежала и смотрела на компактный книжный шкаф под стеклом. Прямо напротив дивана. На шкаф только для одной книги. Под названием «Родина в огне». Три неполных ряда одинаковых книг осталось. Год назад было пять рядов. Ровно триста экземпляров. Тираж, изданный писателем за свой счёт. Кому и где рассовал книги – неизвестно. На работе даже не пытается – боится. Хотя все знают о великом писателе.

– Виталик, а почему у тебя в шкафу нет других авторов? Других книг?

– Ещё чего. Голову-то забивать. У писателя голова должна быть чистой. У меня всё здесь. – Писатель постукал свой лоб указательным пальцем. Высокий лоб, надо сказать, постукал. Увеличенный ещё и торчащим петухом. Несколько растрёпанным, правда, сейчас.

Пшёнкина смотрела на писателя. И этот человек – с высшим образованием. Даже с двумя, как говорят. Оба диплома в переходе купил? Одновременно, разом? Или всё же с перерывом? В день, два?

Савостин добавил недовольно:

– Я в школе ещё начитался… Пушкин, Фамусов, Печорин… Эта, как её?.. Арина Родионовна… Ну и другие. Сама знаешь… Давай поднимайся. Опаздываем.

Как всегда поели и быстро собрались.

Возле машины у канала сказал любовнице:

– Прикрой меня сегодня. Скажи Купцу (Купцову), я после обеда на Петроградскую. Он знает зачем. И Алёшина предупреди, а то ляпнет опять, как в прошлый раз…

Постоял, словно что-то забыв. Выхватил блокнот: «Голос Макса был необычен басовитый словно замогильный». Вот как надо писать! Убрал блокнот и ручку.

– Сегодня в Смольный сама. Ну, пока!

Прыгнул в свой Рендж Ровер и сразу помчался вдоль Мойки.

Пшёнкина осталась точно раздетая им. Мгновенно. Раздетая до трусов!

Однако парень обнаглел. Смотрела вслед, невольно прикрывая грудь.

– Вот. Мои исправления. И к Артуру, и к Максу.

Савостин скромно, но с достоинством положил листочки из блокнота на стол двум редакторам.

– Я указал главы, где их вносить.

Плоткин и Зиновьева переглянулись. И сразу принялись читать исписанный листок. Исписанный, надо признать, чётким, каллиграфическим почерком. Почерком, каким сейчас уже, пожалуй, и не пишут. Отличник писал. Будущий школьный медалист.

Прочли. Первой полезла из-за стола Зиновьева. Словно с внезапным позывом в туалет. Однако Плоткин не растерялся – автора сразу похвалил:

– Отлично, Виталий Иванович, отлично. Обязательно внесём. Только требуется небольшая правка.

– Где? – нахмурился автор.

– Вот здесь, посмотрите. У вас – «Голос Макса был необычен басовитый словно замогильный». Написано хорошо, но без знаков препинания, без запятых. Понимаете?

– Так поставьте их. – Мол, какого хрена вы здесь сидите. Штаны и юбки протираете.

Хмурый автор уже шёл к двери. Петух его на голове преобразился в медный шлем. В пожарную непрошибаемую каску.

Вышел Савостин.

Плоткин тут же вскочил и с пафосом продекламировал: «О, сколько нам придурков чудных / Готовит просвещенья дух!» Редакторы с готовностью захохотали. И верстальщик Колобов. И художник Гербов. Который даже забыл про Яшумова возле своего стола. Забыл, что только что отдал ему рисунок на экспертизу. На оценку.

Яшумов стоял с рисунком, но смотрел на Плоткина. На хохмача. Плоткин несколько смутился. Покрутил неопределенно пальцами в воздухе. И уселся снова к монитору.

– Григорий Аркадьевич, зайдите ко мне.

У себя, сев за стол, устало спросил:

– И сколько можно, Григорий Аркадьевич?

(Смеяться, издеваться, унижать графомана.)

Григорий Плоткин сразу заходил возле стола:

– Да если не смеяться над его галиматьёй – с ума можно сойти. Глеб Владимирович. С ума! Понимаете! Это же защита для всех нас! Наша техника безопасности! Как вы не понимаете! – выкрикивал ведун.

Да, наверное, Плоткин в чём-то прав. С ума сойти от Савостина – можно. Однако…

– Однако одно дело, Григорий Аркадьевич, когда вся эта потеха устраивается вами приватно, только для Лидии Петровны, и совсем другое – когда вы вовлекаете в неё всю редакцию… Вы знаете, что я думаю о Савостине, о его писанине, но издеваться над больным человеком (а он просто болен, понимаете?), в конце концов, бесчеловечно. Странно, что вы этого не понимаете. Не осознаёте.