Читаем Наступление продолжается полностью

Но вот Ракитин кончил говорить. Положил трубку, взглянул на Холода — и стыд ожег его: как можно радоваться чему-то и не думать, что горе твоего друга остается совсем свежим, кровоточащим. Утешить бы! Утешить самыми сильными, самыми действенными словами. Но какие слова могут тут помочь?

А Холод сидел безмолвно, опустив взгляд к планшетке сына. Медленно перекладывал ее в руках и рассматривал то с одной, то с другой стороны. Ракитин уже знал, что именнотак тщательно рассматривает Холод: две пулевые пробоины. В Алексея были эти пули? Или в того, с армянской фамилией, бойца, который потом нес планшетку и чья солдатская книжка и комсомольский билет, положенные в планшетку Дорофеевым, лежат теперь на столе. «Что уж рассматривать, — с болью за Холода подумал Ракитин, — той ли, этой ли пулей Алексей убит… Убит, и никуда от этого не денешься…» Не знал Ракитин — Холод, напряженно разглядывая пробоины, все ищет, ищет для себя хоть ниточку надежды: «А может, эти пули не в Алешу?.. Мало ли на войне случается? Видели — убит, а окажется — жив…» Так обнадеживало сердце. Но разумом Холод понимал: следует верить солдатам, принесшим Алешину планшетку.

Ракитин с острой жалостью молча наблюдал, как Холод расстегнул набухшую от влаги планшетку. Вот он осторожно, по одной, вынимает мокрые, слипшиеся бумажки. Одну придержал в руках, расправил. Посмотрел, отложил. Заметил взгляд Ракитина, показал на листок:

— Девушке своей Алексей… Гале… Не дописал.

— Невеста?

— Похоже… — Холод старательно уложил обратно в планшетку все бумаги, закрыл ее. — Что невеста? Другого найдет. А вот мать… — Холод в раздумье потер белый висок. — Не знаю, как и писать… Повременить разве?

— Да надо ли?

— Конечно, что уж… — согласился Холод. — Напишу. Только матери — они все равно не верят… Отвечал на запросы, знаю…

Холод порывисто встал, словно отрывая себя от горьких мыслей.

Встал и Ракитин.

— Ну что ж, — проговорил Холод. На лице его было уже обычное выражение служебной озабоченности и строгости. — Знамя ваше впереди, будем наступать. Артиллерия прибудет ночью. Спланируйте огонь. Готовность — к пяти.

1960

<p><strong>НА ПОЛЕ КОРСУНЬСКОМ</strong></p><p><strong>Глава 1</strong></p><p><strong>НЕОБЫЧНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ</strong></p>

По цепкой, замешанной на снегу грязи степного шляха устало шла стрелковая рота. Впереди, вполголоса разговаривая, шагали два старших лейтенанта. Один из них, худощавый, туго затянутый и даже во фронтовом ватнике выглядевший щеголем, то и дело оборачивался, озабоченно посматривая на своих солдат. Другой, чуть сутуловатый, старший адъютант батальона Гурьев задумчиво глядел себе под ноги близоруко прищуренными глазами: он прежде носил очки, но как-то разбил их, а новые приобрести все не удавалось.

С командиром роты Скорняковым, который шагал сейчас рядом с ним, они дружили второй год. Их связывала не только совместная служба: оба до армии учительствовали.

Скорняков замедлил шаг, оглядывая растянувшийся строй.

— Умаялись мои! — сокрушенно вздохнул он. — Не знаешь, привал скоро?

— Комбат сказал, сам команду даст.

— А где он?

— Впереди где-то. Да вон, видишь, справа у дороги!

Капитан Яковенко ожидал подходившую головную роту. Он стоял, поигрывая ремешком планшетки. Его черная кубанка была лихо заломлена на затылок, глаза радостно поблескивали. По лицу его было заметно, что он думает о чем-то приятном.

Когда приятели поравнялись с комбатом, он весело крикнул:

— Привал у мостика!

Услышав о скором привале, солдаты зашагали бодрее, несмотря на то, что дорога, спускаясь в лощину, становилась все более вязкой.

В лощине, вдоль пути, длинной вереницей стояли грузовики с орудиями на прицепе. Головная машина села, и дежурный тягач дорожной части, хлопотливо треща мотором и ворочая гусеницами густую грязь, пытался вытащить застрявшую машину. Вокруг нее, помогая тягачу, суетились бойцы, соскочившие с грузовиков.

— Эх, артиллерии сколько! — восхитился кто-то из пехотинцев. — И вчера по всем дорогам шла, и сегодня. Куда такая сила?

— Туда же, куда и мы.

Солдаты шагали вдоль остановившейся колонны.

— Привет пехоте! — помахал со стоявшего грузовика какой-то задорный, краснощекий артиллерист.

— Здорово, бог войны! — откликнулись из рядов. — Догоняй!

— Догоним! — крикнул вслед веселый артиллерист. — Без нас дальше передовой не уйдете!

Впереди показался мостик — тот самый, о котором говорил Яковенко.

Скорняков спросил Гурьева:

— Что это наш комбат сегодня именинником выглядит?

— Разве не знаешь? — удивился Гурьев. — Третья награда пришла. Орден Отечественной второй степени.

— Это за декабрьский бой за Житомиром?

— За это. Еще когда он командиром роты был, представляли, вместе с Гродчиным. Только тот не успел получить…

— Да, жаль Гродчина… — вздохнул Скорняков. — Умнейший был человек. Лучшего комбата и желать не надо бы.

Оба помолчали. Каждый подумал в эту минуту о старом своем командире, погибшем полтора месяца назад.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Чудодей
Чудодей

В романе в хронологической последовательности изложена непростая история жизни, история становления характера и идейно-политического мировоззрения главного героя Станислауса Бюднера, образ которого имеет выразительное автобиографическое звучание.В первом томе, события которого разворачиваются в период с 1909 по 1943 г., автор знакомит читателя с главным героем, сыном безземельного крестьянина Станислаусом Бюднером, которого земляки за его удивительный дар наблюдательности называли чудодеем. Биография Станислауса типична для обычного немца тех лет. В поисках смысла жизни он сменяет много профессий, принимает участие в войне, но социальные и политические лозунги фашистской Германии приводят его к разочарованию в ценностях, которые ему пытается навязать государство. В 1943 г. он дезертирует из фашистской армии и скрывается в одном из греческих монастырей.Во втором томе романа жизни героя прослеживается с 1946 по 1949 г., когда Станислаус старается найти свое место в мире тех социальных, экономических и политических изменений, которые переживала Германия в первые послевоенные годы. Постепенно герой склоняется к ценностям социалистической идеологии, сближается с рабочим классом, параллельно подвергает испытанию свои силы в литературе.В третьем томе, события которого охватывают первую половину 50-х годов, Станислаус обрисован как зрелый писатель, обогащенный непростым опытом жизни и признанный у себя на родине.Приведенный здесь перевод первого тома публиковался по частям в сборниках Е. Вильмонт из серии «Былое и дуры».

Екатерина Николаевна Вильмонт , Эрвин Штриттматтер

Классическая проза / Проза