Наступление продолжается

Ольшанский узел стал «котлом в котле» — с севера его обошли наши конники. Бои под Ольшанами шли четыре дня. Уничтожающий огонь артиллерии и минометов и могучий рывок пехоты решили дело. Восьмого февраля ольшанский узел был разрублен. Пленных не было: никто из фашистов не пожелал сложить оружия. Весь гарнизон села — два гренадерских полка и полк СС — был уничтожен полностью.

— От нас до Ольшан совсем недалеко, — подсчитывали офицеры, прикидывая на своих километровках. Выходило так, что со взятием Ольшан южная часть корсуньской группировки немцев оказывалась как бы в продолговатом мешке. Дивизия, в которую входил полк Бересова, стояла вместе с другими дивизиями как раз на завязочке этого мешка. А это значило, что и полку Бересова суждено принять участие в затягивании завязочки.

— Скоро и наш черед наступать! — с надеждой говорили солдаты.

В темноте снегопад был незаметен. Но с каждым часом все плотнее и плотнее ложился снег на шинели, шапки, оружие. Непроглядная молочная муть обложила все небо и степь. Но сквозь эту муть было видно, что где-то далеко впереди стоит тусклый, розовый, багровеющий книзу свет.

Снегирев и Гастев сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, в узком, запорошенном снегом окопе, который уже в десяти шагах трудно было разглядеть: все окрасил в белое лучший маскировщик — снег.

— Не спишь, Петя? — окликнул Снегирев, разминая смерзшиеся усы большим пальцем рукавицы.

— Где там, Григорий Михайлович! Температура для сна неподходящая.

— Вот на холоде и засыпают. Мы как в прежнюю германскую воевали, так знаешь сколько немцев замерзало? В Польше, помню, в пятнадцатом году. Пошли вот в такую же ночь «языка» брать. Залезли в ихний окоп, видим немец стоит. Мы — к нему. А он не шелохнется. Застыл. Мы второго отыскали. А и второй такой. На третьего… Тот, верно, живой. Заворошился даже. А за винтовку схватиться не может: руки свело.

— Я так даже доволен морозом, — усмехнулся Гастев, — фашисты-то пуще нашего мерзнут, — и, глядя на далекое зарево, спросил: — Как вы думаете, что это там полыхает?

— Поди, фашисты склады свои жгут. А может, деревни со злости запалили — драпать собираются.

Петя заботливо потер заиндевевший затвор автомата, еще поглядел на зарево и спросил:

— И почему это немцы в плен не сдаются? Уж как их здесь прижали…

— Тут вражина особо злой, — пояснил Григорий Михайлович, — здесь самый эсэс. К тому же ни румын, ни мадьяр у него здесь нет. Сплошь арийское воинство. Чистокровные, без сателлитов.

— Слышал я, — сказал Петя, — в Германии такой порядок: как узнают, что солдат сам в плен сдался, так всех его родных-знакомых на цугундер. Хочешь не хочешь, а немцу одно остается — воевать.

— Припрет — в плен пойдут. Под Сталинградом, помню, в последний день отводить их не успевали.

— Здесь тоже вроде того. Восемьдесят тысяч в колечке!

— Никуда не вырвутся… Наверное, скоро вперед пойдем?

— Давно уж пора с ним кончать, хватит. Полютовал на нашей земле!.. Да и другие земли нам выручать надо. Кроме нас — некому.

— Я хоть до Берлина пойду, только сначала бы деревню взять, да в хате погреться, — Гастев притопнул застывшими ногами.

— На это, пехота, не надейся! — улыбнулся Снегирев себе в усы. — Деревню возьмешь — и сразу куда-нибудь вперед, на высотку, рубеж закрепить. Да и тебе уж не до того, чтоб на месте греться. Тут кровь сама играет — еще одну деревню взять хочется.

— Страшновато все-таки в наступление идти, — задумчиво сказал Гастев. — Вот уж который раз наступаем, а как подымаемся в атаку, все равно боюсь. Не могу не волноваться. А вот мне один солдат рассказывал, что ему только в первый раз не по себе было. Потом, говорит, на все наплевать. Вроде как бесчувственный делаешься.

— Ну, это он не так растолковал. Живой человек никогда бесчувственным быть не может, ежели он нормальный.

— Однако ведь есть такие, что совсем ничего не боятся?

— Таких нет! — сказал Снегирев. — Как начнет тебя крыть сверху и снизу, тут, чтоб никто не боялся, не поверю ни в жизнь! Я сам третью войну воюю, знаю.

— Но есть же люди всегда храбрые?

— Храбрые? Это дело, брат ты мой, не в том, чтобы очертя голову куда ни то без толку лезть. Этак только тот может, у кого на свете ничего нет. Как говорится: не тот удал, кто пальнул и пропал, а тот, кто бьет и долго живет. Храбрый человек — это такой, который и жить хочет, да сумел страх преодолеть ради долга. У такого человека высокое понимание.

— Какое?

— А такое: стыдится он себя жалеть. Ему от стыда сгореть страшнее, чем от пули сгинуть. Понял?

— Понял. Кто жизнь по-настоящему любит, кто высокую совесть имеет, только тот может храбрым быть… — Петя вдруг круто повернулся вправо: — Смотрите, идет кто-то.

Григорий Михайлович в двух подходивших офицерах узнал старшего лейтенанта Гурьева и командира роты младшего лейтенанта Алешина. Но для порядку он шевельнул карабином и негромко окликнул:

— Кто идет?

Старший лейтенант подошел совсем близко, отозвался вполголоса и поздоровался.

Гурьев и Алешин присели у окопа.

— Боекомплект налицо? — спросил Алешин.