Настырный

Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш, как ни в чем не бывало, начала переливать молоко в стоявший возле двери черный казан.

— Ты знаешь, в каком состоянии ребенок?

— Еще бы не знать! Сын твой с утра уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется; сразу у него и удар, и горячка…

— Тебе не совестно, Бибиш?

— А чего я сказала?

— Я разрешал посылать мальчика к Боссан?

— А когда это я у тебя на такое разрешения спрашивала?

— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?

— Мир-то не рухнул, а нот мясо протухло бы! По-твоему, что ж — единственной дочери тухлое мясо посылать?

— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.

— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь ли, все дело у них встанет! Пускай ты бригадир, я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю!

— Замолчи!

Словно не веря, что ее Сапар может так страшно кричать, Бибиш обернулась и взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась. Сапар был сам не свой, его всего колотило. И чего он? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…

— С завтрашнего… дня… — с трудом переводя дыхание, начал Сапар. — С завтрашнего дня ты будешь работать за Солтанджамал, а он — за Агаджана. И если хоть кто-нибудь, хоть одна душа узнает, что ваш заработок записывается на них!.. Ты поняла меня? И сыну скажи! Вот… А сейчас отправляйся к Солтанджамал!

На этот раз Бибиш поостереглась ослушаться, проворчала что-то под нос и ушла. На террасе загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.

Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребенка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил легкие, она ни днем, ни ночью не отходила от него. Или, может, только свое горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придет сейчас к Солтанджамал, увидит, что ребенок без памяти, поймет ее…

Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, и это ему пытался он объяснить, как все получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то вроде и ни при чем. Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджамал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся… Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и радости. Мы ведь не показывали им дурного примера, чтоб росли она подлыми и бессердечными…

— Мерван…

— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.

— Как поживаешь? Детишки как?

— Все хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Давай чай пить!

— Я не чай пить пришел, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…

— Я слышал.

— Как же так получилось?

— Как получилось? Не пришел твой парень, вот и получилось.

— Что не пришел, мне известно. С него свой спрос. Ты скажи, как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребенка солнцем прожгло?!

— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Поди, — говорю, — другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнет в арык прямо в штанах и в рубахе, мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам знаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..

— Ну раз ты знаешь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнать его, и весь разговор!

— А как прогнать, если замены нет?

Сапар промолчал — крыть было нечем. Хотя все равно не по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось не рассуждал бы так.

— Жена! Эй, кто там есть! Пиалу принесите!

— Я чай пить не буду. Мотоцикл у тебя на ходу?

— Да, в исправности.

— Давай в город съездим!

— Сейчас? На ночь глядя?

— Ну да. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.

— А если не поедет?

— Пусть попробует!

Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увез мальчика в больницу.

Через двадцать дней Агаджана выписали. Все вроде бы обошлось, стало на свои места Но рубец в душе остался, разгладить его не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать всякий раз, когда Сапар проходил мимо поля Ямата.

«Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мертвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь мне — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, упряма очень была, но казнила себя, я видел…»

Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя здесь, мимо «поля Ямата», Сапар-ага всякий раз разговаривает сам с собой. Считали так: стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара-ага Ямат жил, жил в том, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…

Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.