Настырный

Как хотелось ему снова услышать скрип ишачьей арбы в лунную, молочно-белую ночь! Скрип арбы неприятен для уха, это не музыка, но Сапар-ага слышал в нем биение сердец, совестливых, бескорыстных…

В августе Солтанджамал наконец застелила полы кошмами.

Народу на новоселье явилось много, и в комнатах, и на веранде — везде было полно.

В большом закопченном казане, установленном на очаге против дома, жарилось праздничное пишме. Румяные кусочки теста с еще шипящим на них маслом вытаскивали из котла и тут же разносили гостям.

— Кушайте! — угощала Солтанджамал. — Ешьте на здоровье, вон его сколько жарится! Акгозель, закладывай в котел побольше! — Хозяйка вся так и сняла радостью — наконец-то она могла выразить людям свою благодарность, свое сердечное расположение. Первый раз с тех пор, как Ямат ушел на фронт, принимала и угощала она гостей. — Нельзя, сосед, обидишь. Не отпущу, пока не отведаешь моего угощения! Агаджан, сынок, возьми-ка ребят! Тащите сюда дыни с арбузами, пусть гости отведают. Не стесняйтесь, прошу вас, ешьте на здоровье!..

И тут, как по заказу, на краю села появились канатоходцы.

Услышав пронзительные звуки дудок, ребятишки стаей воробьев мгновенно снялись с места и, радостно вопя, бросились встречать артистов.

— Ведите сюда! Сюда их приведите! — вслед мальчишкам кричала Солтанджамал. — Пусть здесь, у нас, представляют!

Бродячие артисты появились во дворе. Один из них, в лезгинской шапке, не переставал играть на медной дудке, да так громко и радостно, что пришел даже Сетдар Нелюдимый.

Второй артист, в черном, подпоясанном блестящим ремешком халате, был невысокого роста, плечистый. Немолодой уже, волосом зарос до самых глаз, и в бороде седина сквозит, а быстрый, как огонь. Нос сплющенный, словно по нему кувалдой били, затылок какой-то плоский. Все особенно дивились его затылку.

— Чего ж дивиться? — сказал сын толстухи Бебек, вечно ворчавший на свою мать за то, что голова у него слишком длинная. — Не затягивали повязкой, вот у человека и голова как голова!

— Голова как голова! — тотчас отозвалась его мать. Разве она когда промолчит? — Пускай она у тебя продолговатая, зато дай бог всякому такую голову! Какой это туркмен с плоской головой! Я таких сроду не видела!

— И не увидишь! Утягиваете детишкам голову, будто не голова это, а вязанка дров! — Он махнул рукой и отвернулся.

Человек в черном халате плясал, высоко подпрыгивая, словно на пружинах. Потом он нарядился рогатым джейраном. Ребятишки с визгом разбегались от него, а взрослые клали джейрану в рот монетки.

Дальше тоже было интересно. Артист попросил дать ему шапки и разложил их в ряд — целых десять штук. Разбежался, перекувыркнулся над ними и одну за другой забросил шапки в небо. Каждый раз шапка взлетала так высоко, что ее было еле видно, и все старались угадать, чья она. Шапки разлетелись далеко в стороны, но все сразу нашлись, только Сапар не мог отыскать свой тельпек.

— Я видел! — крикнул один из мальчишек. — Он к бабушке Каракыз залетел! В огород!

— Не ври, негодник! — замахнулась на парнишку старуха. — Нечего ему к моем огороде делать! Ишь придумали! Дыни вам нужны, а не шапка! Суньтесь только — я вам покажу!

— Да ты не тревожься, Каракыз. Подумаешь, невидаль — тельпек. Найдется…

Немного погодя шапка действительно нашлась. Не куда-нибудь угодила — в стойло к соседскому ишаку.

Сапар-ага всегда улыбался, вспоминая тот случай. А вот сейчас не улыбался, сейчас вспоминать все это было грустно.

Агаджан встретил его во дворе у веранды. В дом Сапар-ага зайти отказался. Сел на старой кошме, возле лестницы.

— Я здесь посижу, сынок, здесь приятней.

— Сапар-ага, я решил увезти маму.

— Я слышал. Что ж, тебе виднее…

— Нужно, чтоб вся семья вместе.

— Это не объясняй, это я понимаю…

— Конечно, она скучать будет. Потом привыкнет, наверное…

— Наверное. Если будет уж очень тосковать, присылай сюда. Погостит немножко…

— Я думаю, она привыкнет.

— Да… Позови-ка сюда мать, Агаджан.

Вышла хозяйка, поздоровались.

— Садись, Солтанджамал. И ты присядь, Агаджан.

Голос у старика дрожал, лицо было бледное, с синеватым отливом, веко чуть подергивалось. Стараясь не показать волнения, Сапар-ага немножко посидел молча. Потом поднял на Солтанджамал грустные глаза. Но у женщины на ресницах висели слезы, и старик сразу принялся успокаивать ее.

— Не горюй, соседка. У тебя, не сглазить бы, и сын прекрасный, и невестка на зависть. Что ж теперь делать? Недаром говорится: состарится верблюд, пойдет и за верблюжонком. Ашхабад тоже не за семью реками, соскучишься, погостить приедешь…

Сапар-ага с трудом договорил эти слова, в груди начало давить, не хватало дыхания. Он переждал немножко, думал, пройдет. Не прошло.

— А я, вот видишь, состарился… Совсем плохой стал. То сердце, то поясница мучает, нету здоровья… Так что, если не доведется больше свидеться, простите меня, может, когда плохое видели…

Горло сдавило, из глаз полились слезы. Сапар-ага прикрыл глаза ладонью, шмыгнул носом. Его бил озноб.

— Что вы, Сапар-ага, — прошептала Солтанджамал, с трудом удерживая рыдания. — Превеликая вам за все благодарность…