Натюрморт с часами

Рассказывая дома о Париже, Богдан всем показывает только удачные картины. Замызганные, тусклые, в пятнах, он складывает на дно картонного чемодана, прячет под ковер. Неприятный эпизод с ночным таксистом, который на безобидной улице резко затормозил, выскочил из машины, набросился на невзрачного прохожего, бешено его избивал, а тот закрывал голову руками, не пытаясь сопротивляться, хулиган орал, что никто не смеет быть в долгу у братца Гайто и сквернословил, похоже, на русском, и Богдан, которого ужаснуло мгновенное преображение жовиального шофера в дикого зверя, едва выбрался из автомобиля и сбежал без оглядки, сопровождаемый леденящими душу сигналами машин (они скопились за такси, мешавшем проезду), — вот такое событие, например, Шупут не отваживался даже вспоминать.

Хотя иногда в голове у него мелькало воспоминание, с тошнотой от повторяющегося чувства страха, как и тогда, когда он стоял в тесной подворотне, прислонившись к стене, потный и оцепеневший, и пытался успокоить сердцебиение. Потом он еще долго с опаской выходил на улицу, боясь, что среди миллионов, слившихся в толпу, его узнает тот полоумный таксист и взыщет долг, потому что Богдан, в ужасе убегая, совершенно забыл оставить на сидении хоть какую-нибудь умиротворяющую купюру.

Но он не столько боялся за себя, сколько его тревожила жертва, которая не защищается. Ведь и тот грешник из сумрака — наверняка не лик с иконы, почему он так пассивно принимал суровую кару, обрушившуюся на его голову, даже если наказание было заслуженным. Это Богдана тревожило, сцена бессилия. Хотя в том, что касается драк, он был как девочка. С другой стороны, он сам себя убеждал, что уж он-то, не дай Бог, в подобной ситуации, оказал бы какое-нибудь сопротивление, дал бы отпор, показал бы зубы.

Это была одна из его картин, выученных наизусть, которая никогда не материализуется, даже по памяти, из головы, как «Карловацкий виноградник Йовановичей» или «Парижская опера», с разметкой красками, как у Ван Гога.