Натюрморт с часами

Как — ничего? — Богдан неприятно удивлен, весь сжался от наихудших подозрений. — А ты показывал ей картины, особенно ту, «Вид на Рибняк из Нови-Сада», ты ей точно сказал, что я дарю вам это от чистого сердца?

Сказал, конечно, что ты, — уверяет его друг и скрещивает пальцы.

Как же тогда — «ничего», — не может поверить Богдан.

Не знаю… Видишь, какие времена, людям ни до чего… Наверняка и отец, и дед тут «помогли».

Конечно, они меня считают цыганом, — с горечью произносит Шупут. — Голытьбой и пустым местом.

Да нет же, — утешает его младший Иованович, его голос полый и болезненный к прикосновению.

* * *

В Париже Богдан Шупут был три раза, и если все сложить, то там он провел год своей горькой жизни. Те десять сентябрьских дней в тридцать седьмом, с коротким сном в отеле «Одеон», оказались настоящим началом инфекции. «Инкубационный период» продолжался до февраля тридцать восьмого, его торжественно проводили белые женские платочки и в мужских руках растрепанная газета «Дан». (Поскольку Шупут был сотрудником, то он устроил так, что вышла заметка, где говорилось, что художник «путешествует за свой счет, без чьего либо вспомоществования»).

(В короткой предыстории можно написать, что незадолго до этого Шупут знался с очевидно левой «Студенческой матицей», хотя сам был аполитичным.

Богдан, ну зачем тебе эти бездельники и гуляки, — качал головой Йованович.

Миле, мне до политики нет никакого дела, — уверял Шупут друга. — Я этого избегаю, мне бы стипендию, Париж, Сезанн, правда!)

Комната в Латинском квартале, «Grand Hotel de Suez», и опять разрушительное, инфантильное одиночество, для которого надо было иметь сильные ноги.

«Пиши мне поскорей, а то я сойду сума». Эту фразу Миле Йованович опускает, читая письмо от Богдана Девочке, матери и уснувшему Захарие. Он пропустит еще некоторые фразы, в которых прочитывает укор бедняка, или появляется намек на женщину («Все обычно говорят, избегай наших, что надо найти какую-нибудь француженку. Это непросто, особенно, если не знать языка».)