Натюрморт с часами

Он не сдал экзамен. Еще какое-то время тренировался сам, тайком, но стоило ему открыть глаза, то тут же в ужасе выныривал, тер веки…

Проблему Косты не решил Иисус из страны Оз.[33] В его руки попала Мария, совершенно случайно. Он держал ее крепко, почти задушил. Он, тайный спаситель. Супермен-недотепа. Спасатель для одноразового использования. Карманный Христос.

* * *

Вслед за Марией он пришел и в литературный клуб. О, какая это была секта безотрадных моделей! Что заставило такое количество призраков писать о своих жизнях?

Тут были представители всех профессий, как в армии. Коста с ужасом узнал своего дантиста. Инстинктивно прикрыл рот руками. Если он такой же дантист, как и поэт, слава богу, что хоть одна коронка останется цела. Но сжимал зубы и оставался слушать.

Вы можете счесть это проклятием, маниакальной идеей, наваждением, для нас неважно, только он как-то механически, как робот, понимал, что должен сберечь Марию, вырвать ее из вороха бессмысленных житий, из абсурдной литературы. Зачем ей, в конце концов, пустые рассказы, весь этот стриптиз? Потеря времени. Погоня за пустотой, продление агонии, вот что это такое.

И кому ты, по сути дела, пишешь? Для какой-то аморфной массы? Ему тошно от тех, кто отрекается от заботы о ближнем, кто разочарован, потому что не может спасти весь мир. «Если нельзя спасти всех, то не надо спасать ни одного!» Вот такая извращенная логика! Мир давно потерян, — Коста это знал, — разрушен миллион лет назад, только свет проникает медленно, просто у нас нет проклятой информации, мы просто ошибочно интерпретируем. Существует только Один, если ты способен его увидеть. Литература для одного — это бессмыслица, не так ли? Оставим экспериментирование и причудливость, это не для нас. Но дать жизнь Одному, сотворить его из своего ребра, это искушение, это поле возможного. Мария, можно, я коснусь твоего лица?

Я тебя исцелю прикосновением, но только тебя. Я — ключ от одного замка, от твоего сверкающего пояса невинности. Для других я бесполезен, для других я беспомощен. Посмотри, как отвратительна литература. Попробуй дать имена своим чувствам, и станешь смешным, обобщенным, патетичным, неточным. Ты на самом деле излучаешь свет. Заслуживаю ли большего?

Поэтому он ничего не читал на этих удушающих сеансах, на этих аффирмациях агностицизма. Он даже никогда не записывался выступать. Главным образом, сидел, стараясь быть похожим на музыкальную шкатулку, которую заело. Но и это не требовалось, понял он вскоре. Было столько кандидатов жаждущих славы, готовых читать, пока не задохнутся от звуков собственного голоса, что его неучастие вряд ли кто-нибудь замечал. Все так алкали слушателей, все приходили на чтения, заткнув уши ватой.

Коста все-таки осматривался, с подозрением. Он распознавал старческую похоть, юношеское вожделение, лесбийские сигналы. Сначала он думал, что с Марией перебывали все, а потом, — что она не встречается ни с кем. Он гадал: может быть, ее в детстве изнасиловали и отвергли. Что ее мать сидит в тюрьме, потому что задушила злодея. Что она может непорочно зачать. Он видел девушку в толпе обнаженных людей, это возбуждало его настолько, что тошнило от шума. Картины наплывали одна на другую. Вот как литература отравляет, как приканчивает.

Он уходил и возвращался. Рассматривал Марию со спины. Не спал. Ловил себя на том, что беседует с кошкой. Кошка однажды в темноте ухмыльнулась и сказала: все мы сумасшедшие. Я сумасшедший, — сказал Коста и гладил кошачью шерстку, от которой летели искры. (Черный щенок скребся в дверь).

Спаси меня, — умоляла Мария. Например, она поскользнулась и, не выпуская из рук лотерейного билета, взывала из канализационного люка. Спаси меня. Ничего другого он не слышал. Он прикладывал ухо к ее груди, слышал шумы в сердце. Приблизился губами к ее губам. Заткнул ей нос.

* * *

Вот так все было. Если это не дилетантское литературное осложнение. Что-то просто случается. Об этом он размышлял, сидя в автобусе, идущим в Карловцы.

Он мог бы спасти маленькую Еву от безумного насильника, Девочку — из огня. Но малышку нашли с растерзанным гименом, со сломанной шеей, а Девочка выбралась сама, кашляя, с обожженной кожей.

Какой из меня спаситель, сетовал Коста, собирая рассыпавшиеся листы бумаги с пола автобуса, в смятении пытаясь сложить их по порядку, но путая еще больше. Пошел утренний дождь, а перед ним росла кучка мокрой бумаги, затоптанной подошвами пассажиров, спешащих к выходу.

Автобус остановился напротив семинарии, на конечной остановке, он стоял с открытыми дверями, урча мотором. Внутри больше никого не было, кроме Косты, который сжимал в руках испачканную бумагу, и водителя, который, пересчитав выручку, ждал. Прижав к себе бумаги, словно прикрывая наготу, Коста спустился по ступеням.