Натюрморт с часами

Я не знаю, что ты и как ты, когда я это пишу, ни где буду я, когда ты будешь это читать. Нови-Сад венгерский, а наш виноградник остался в другом государстве. До Фрушка-Горы нынче, ей-богу, как на велосипеде до Луны! Наша теперешняя власть приняла постановление выселить всех, кто до октября тысяча девятьсот восемнадцатого года родился за пределами этой территории. Поэтому твоя мать и тетка оказались в Руме, сначала у кумовьев, а потом у Николаевичей. Но ты не беспокойся. Они быстро доказали, что родились в Австро-Венгерской империи, и по настоянию госпожи Эвицы довольно быстро вернулись в Ujvideg.[36] Они просили меня сообщить тебе ваш новый адрес: Dr Bardos sy Laszlo utca 34/П/. Тебя это не должно запутать, это прежняя Дунайская, недалеко от вашей старой квартиры. Ты сразу приезжай сюда, когда тебя, как буньевца по матери, отпустят. А потом и мы с тобой увидимся. Все тебя обнимают и ждут.

Твой Миле.

За колючей проволокой

В тайную комнату Девочки Йованович, Коста Крстич проник сразу же после ее отъезда.

Дверь поддалась на удивление легко (с учетом тщательного запирания на замок и вызывающей тайны вокруг всего этого дела, что квартиранта давно нервировало). Он даже не стал ждать Марию, и как только уложил чемоданы в автомобиль (один с необходимыми личными вещами, а другой с медицинским барахлом), и еще не развеялись выхлопные газы, не думая о том, что женщина могла бы вернуться за какой-нибудь забытой вещью или вообще передумать и изменить планы, Коста, едва перестав махать с порога, заложил левую руку под правую подмышку и навалился на дверь, ударил раз-другой, из дыр в стене разбежались жучки-древоточцы, на петлях, красных от ржавчины, взломщик мог увидеть остатки штукатурки и дерева, если бы, жмурясь от поднявшейся пыли, потирая плечо, не привыкший к темноте, обернулся, осторожно вставая на упавшую дверь, словно шел по воде.

* * *

Прежде чем собраться в Боснию (Коста утверждает, что решение она приняла внезапно, заразившись путаными идеями жертвы и спасения, которые в последнее время невнятно проповедовала, все чаще за обедом, а Коста приписывал это приступам капризной ностальгии и неясного отчаяния, так вот, о намерении она сообщила ему в то утро, когда он накануне приехал из Карловцев, еще лежал в постели, измученный похмельем, и пытался вспомнить то, что случилось наяву), Девочка не оставила ему никаких особых распоряжений, ту комнату вообще не упоминала, да, потребовала рукопись своей биографии, посмотреть, но когда Коста стал рыться в ящиках, где старые газеты в мушиных экскрементах перепутались с жизнеописанием Шупута, драмой и всякими разрозненными записями, она потеряла терпение и сказала, — ладно у меня нет времени, я тебе верю.

Я не знаю, где начало, где-то здесь, что это за инспекция?

Он еще хотел сказать, что именно начало его убивает, если бы он нашел подходящую формулировку, потом стало бы легче, он стеснялся начать чем-то фееричным, ну, раз не получается, то чем-то скандальным, чем-то, что будут пересказывать, что запомнят, может быть, только одним словом, например, словом «хрен», у кого найдутся силы начать именно так.

Начала несносны, думал Коста, если это не получается, тогда полное фиаско, сколько раз он хотел сказать:

Рассказ надо открыть скрипичным ключом, насвистеть его.

* * *

Слушай, если ты не знаешь, где начало, не надо, не ищи, — уверяла Девочка Косту, который продолжал копаться в бумагах. — С началом проблем не будет, вот тебе конец, — говорит она, и Коста останавливается, а на странице, которая скользила между его пальцев, какие-то дети от боли видели перед глазами «светлячков».

Конец? — Коста поднял голову.

Я еду туда. Тебе этого не понять, — говорит она спокойно, и Коста словно впервые видит старуху, с волосами, собранными в пучок, в камуфляжной форме, которую можно купить на барахолке, с красным крестом на руке, расползавшимся по белому платку, как рана.

Когда вернусь, не знаю. Следи за домом, пиши. Прочту, когда вернусь, я еще немного поживу. Ничего не трогай.